reading

Электронная версия книги подготовлена
компанией Webkniga, 2016

Екатерина Польгуева

ЗА СЕКУНДУ ДО ВЗРЫВА

Марта была самой обычной девочкой — но книгами ее отца Андрея Дабы зачитывалась вся Республика. За последний год многое изменилось — не стало папы и младшего брата Дина, и вместе с их жизнями как будто закончилась жизнь вообще — и началась война. Мир сразу оделся в белое и черное, потерял оттенки: белый снег — черная земля, белые «мы» — черные «они». Национальность стала клеймом, вчерашние соседи превратились в заклятых врагов, но это никому уже не казалось странным — ведь каждый житель Города потерял близких и родных под пулями и снарядами, пущенными с некогда соседской стороны. Марте тоже предстоят новые потери и испытания — она научится жить посреди войны, находить друзей, любить и прощать, когда виноваты две стороны и обеим одинаково больно. А еще — ценить жизнь в любой момент, а не только за секунду до взрыва. Книга — лауреат Крапивинской премии 2014 года.

13. ЭПИЛОГ

Городок Мшанск и правда оказался почти что сказочным. Вот уже часа три Марта бродила по его узким улочкам, выходила на маленькие круглые площади, наблюдала за неспешными прохожими, изучала вывески на лавках и конторах. Непривычные вывески, написанные и на государственном, и на русском языке. Такого в Республике Марта не видела, и не только во время войны. Здесь и на улице русский и ее родной языки звучали одинаково свободно и естественно. А над трехэтажным кирпичным зданием городского муниципалитета развевалось сразу два флага: Североморской Второй Республики и Русских Объединенных Северных Территорий. Такого просто не могло быть — и все же оно было.

Пошел снег, мягкий, влажный, совсем уже мартовский — наверное, самый последний за эту зиму. А вот войны бесконечными не бывают, так, кажется, сказал генерал Третьяков? Но и зима почти на излете. Снег, словно понимая, что это его последний большой десант («Синий десант»), уже не шел, а валил, засыпая автомобили, деревья, неспешных и безмятежных прохожих. Фары машин и рыжие, как шкурка мандаринов, фонари не в состоянии были пробить сгущавшиеся сумерки и это белое мельтешение, заполнившее весь мир.

Марта почувствовала вдруг, как гудят от многочасовой ходьбы ноги. Прислонилась спиной к толстому стволу тополя — оказывается, она забрела в городской парк. Где-то совсем близко слышались ребячьи крики. Наверное, малышня катается с горки, ловя последние зимние развлечения.

Марта старалась не вспоминать прощаний. Хорошо бы просто стоять и ни о чем не думать. Но ни о чем все-таки не получалось. И чтобы ненужные мысли не лезли в голову, она еще раз перебирала события сегодняшнего дня: суматошный Центр беженцев — чуть ли не единственное современное здание во всем городе, стеклянное, как аквариум, будто бы выставляющее напоказ чужие несчастья. На первом этаже висел портрет президента Лупежа. Наверное, тоже единственный в городе. На нем кто-то криво пририсовал рога — прямо по стеклу, закрывавшему изображение. Но никого это, кажется, не беспокоило. Висит себе президент Североморской Республики с рогами — и ладно.

Удивительно, но в этой круговерти — среди женщин, детей, подростков, раздраженных, безучастных, крикливо-нахрапистых и совершенно потерянных — довольно быстро возник строгий порядок. Марту отправили на второй этаж, где уже ожидали решения своей участи полтора десятка ребят — на вид от девяти до четырнадцати лет. Наверное, тех, кто со взрослыми, или совсем малышей отправляли в другие кабинеты.

Знакомиться и разговаривать ни с кем не хотелось. И, видимо, не только Марте. Все молчали. Только раз один из самых младших мальчиков произнес в пространство:

— Если в Россию не выпустят, то и здесь, в интернате, неплохо. В Мшанске войны нет, и фашистов, как в Городе, тоже. Как они папу, а потом и маму мою…

Мальчик был русским. И наверное, большинство ребят из этой очереди на российской границе, мечтающих уехать от войны в Россию, тоже были русские. А Марта не мечтала. Просто так все сложилось. Сказать бы этому мелкому, что она тоже из Города, но разве она фашистка? Нет, не надо. Это генерал Третьяков считает, что она всегда найдет нужные слова. А где их сейчас взять, нужные?

Марту в Россию выпустили. С десяток волонтеров в одинаковых форменных рубашках с эмблемой благотворительного центра, с одинаковыми пластиковыми улыбками на молодых лицах и столь же одинаковым иностранным акцентом задавали ей вопросы, изучали документы, куда-то звонили, проверяли данные по компьютеру. И больше были похожи на роботов или автоматы, чем на людей. Живой показалась только одна русская тетка, которая поставила ее на однодневное довольствие в местном интернате. Она-то, в отличие от безупречных даже внешне волонтеров, была немолода, толстовата, в латаном, когда-то белом, а теперь посеревшем халате. И не сыпала вежливыми и ободряющими словами.

— Куда ты бумаги-то свои суешь? Подожди, видишь, я занята покуда. Так, значит — до завтрашнего утра. А потом в Москву. Что ж, повезло тебе, Марта Даба, — Марте показалось, что тетка сейчас спросит об отце, такой у нее был взгляд, — и сразу же напряглась. Но та не спросила. — Некоторые неделями здесь кантуются, даже русские. Хотя русские — не русские, какая разница, жить-то всем хочется. Вон, понавешали на вас бирок-то, будто в концлагере каком. Но ты не трогай ее, не дай бог потеряешь или хотя бы повредишь сургучную печать, пока до места не доберешься. Это сейчас главный твой документ, без него через границу не пустят.

Марта знала это. После того как проверки и сверки закончились, ей с теми же улыбками и бодрыми словами закрепили на руке пластиковую карточку — с фотографией, именем и фамилией и личным шестизначным номером. Когда широкий браслет намертво обхватил запястье, Марта почувствовала унижение и постаралась спрятать бирку в рукаве свитера. От слов этой тетки унижение вернулось. И вдруг тетка улыбнулась, но не так, как роботы, — по-человечески:

— Давай я тебе компота налью вишневого, тем летом еще наварила и в банки закатала. Ты такого никогда в жизни и не пробовала. А я беру сюда — зачем мне теперь одной столько. Иногда кого из ваших кормлю и пою, кто понравился.

— А я, значит, понравилась? — Марте наконец надоело молчать.

— И ты понравилась, и отец твой — правильный был мужик, настоящий. Да догадалась я, догадалась, кто ты есть. Я по книжкам не очень, а Борька мой, сын, — все до единой прочитал. Говорил — любимый писатель. Две даже с собой на фронт взял. Понесла его, дуралея, нелегкая.

Тетка умолкла, а Марта не решилась спросить, что сталось с дуралеем Борькой. Компот и правда был обалденный.

— Ну ничего, пусть хоть кому-то повезет в проклятой этой Москве.

А потом Марта разговаривала с мамой по телефону, — отсюда было уже можно. И связь не подвела. Завтра Марта уезжает в Москву. Завтра в Город возвращается Александр.

Вихрь сбил ее с ног. Закрутил, потащил за собой в сугроб, корявая кора тополя поцарапала щеку. Когда Марта продрала глаза, оттерла их от залепившего снега, опомнилась от боли, она поняла, что нет никакого вихря. Есть такой же, как она, перепачканный снегом пацаненок. Только совсем еще маленький, лет восьми. Шапка съехала на лицо (как когда-то маленькому Вовчику из Заозерья), он, наконец, разобрался с ней, стащив с кудлатых светлых волос. Поозирался, поглядел на нее спокойными прищуренными глазами, сказал смущенно:

— С горки ехал. А снег и темно. Не заметил тебя — вот и авария. И доска катательная куда-то отскочила.

— Дерева тоже… Ух, как тебе руку расцарапало!

Оказывается, чертовая бирка острыми ламинированными углами и впрямь подрала кожу на руке. Ладно, главное, что сама бирка и печать на ней целые.

— Больно? — теперь в голосе малыша звучало не смущение, а сочувствие.

Мальчик снял разбухшую мокрую варежку и осторожно дотронулся да Мартиного запястья горячими пальцами:

— Понятно, — согласно кивнул малыш. — А я Антошка. Так меня все друзья называют. И ты можешь.

— Хорошо. Но только мы, наверное, не подружимся.

— Почему? Думаешь, я слишком маленький для тебя?

— Что ты. Просто не успеем подружиться. Я завтра утром уезжаю. А сейчас уже совсем вечер.

— Вечер? Но не ночь же! На санках покататься точно успеем. Только сперва их надо найти.

Марте не хотелось в казенную интернатскую комнату, а потому она с радостью согласилась искать санки и часа два каталась с малышней с горки, а потом разводила их всех по домам, хотя совершенно не знала Мшанска — и если бы не ее новый друг Антошка, то заблудилась бы окончательно. Последним она проводила самого Антошку — после того, как он подробно объяснил, как дойти от его дома до интерната. Ничего сложного: сначала прямо до церкви, потом направо. Они минутку постояли в пахнувшем мокрой известкой и талым снегом подъезде.

— Ну, пока! — сказал Антошка, словно завтра с утра они снова встретятся. — Не уходи только сразу, я тебе из окошка помашу. Мое — на втором этаже, крайнее справа.

Совсем скоро в квадратном желтом окне со старинным переплетом появился мальчишеский силуэт. Антошка замахал обеими руками, Марта взмахнула в ответ, хотя и не знала, видит ли он ее. Потом резко развернулась и побежала.

На вокзале Марту резануло чувство абсолютного одиночества и бездомности. Это было даже хуже, чем вчера в беженском центре, когда надевали бирку. Куда она едет, зачем, почему? Зачем дяде Василию и тете Свете чужая девочка из далекого Города, пусть даже они когда-то и дружили с ее отцом. Тем более и отца-то уже нет на свете.

Эти ребята, тоже чужие и незнакомые, даже враждебные, хоть ничего плохого они друг другу и не сделали. Эти пластмассовые роботы-волонтеры, которые будут их сопровождать. Эти хмурые, но вежливые люди в форме, проверяющие карточки на детских запястьях. И рыдающие женщины, которых не пускают за белую линию, прочерченную по полу битком набитого зала ожидания. Чего они рыдают-то? Не на войну же, а с войны увозят их детей. Да еще на историческую родину — не как Марту, на чужбину.

— Марта! Марта! — закричали в толпе. Но мало ли здесь, на переполненном вокзале девочек с таким именем. Она даже не обернулась.

— Марта, да что же ты — не узнаешь? И что с того, что толкаюсь! Да ты сам толкаешься — живот подбери, толстяк! Марта, черт возьми, ты оглохла? Или я совсем забыл твой язык — не понимаешь?

Господи, это же ее потерянный одноклассник Алекс. Точнее, не Алекс — Алешка из Заречья, который с Томасом придумывал для малышей кукольные спектакли. Но когда Марта вместе с ним ходила в гимназическую литературную студию, она этого еще не знала. И она ринулась навстречу ему сквозь путаницу рук и ног, проклятья и ругань, через чей-то багаж. Им с Алешкой легче — ни сумки, ни свертка, только бирки беженцев на запястьях. И вот ладони их соединились, пальцы сжались. Только бы не растеряться снова в этой толпе, не утонуть в ней, не пропасть окончательно.

— Сначала — да. А потом в Омск, у меня там двоюродная тетя.

— А я в Москву. Там… папины друзья. Не знаю, зачем я им.

— Не думай пока об этом. Если правда друзья, то не бросят. А ты не знаешь, как там… — Алешка сбился, замолчал, но Марта поняла.

— Жив Томас, и с Милкой все в порядке. И спектакли мы ставили, только у тебя, наверное, лучше получалось придумывать. Дед как-то сказал, что твои спектакли чуднее, в них никогда наперед не знаешь, что дальше будет.

— Ах да, ты ж ничего не знаешь. Я расскажу, только не все сразу. А ты, где был ты все это время?

— Смотри, дождь какой. А вчера еще мело, — сказал один проводник их «беженского» вагона другому. — Если к вечеру подморозит, сплошной каток на улицах будет.

— Нам-то что! Мы ж уезжаем. А дождь в начале пути — добрая примета, — отозвался второй.

«Добрая! И бесконечных войн не бывает», — подумала Марта. Над вокзалом глухо хлопали на ветру тяжелые от дождевой воды флаги. Один — Второй Республики, другой — РОСТа, набухшие, темные, почти неотличимые друг от друга.

— Алешка, у тебя нет карандашика — ну или чего-нибудь, чем писать? И на чем.

И он раздобыл. И сидя в плацкартном закутке, Марта торопливо нацарапывала на рекламном буклете пылесосов (откуда взялся?) строки:

Перед дождем были другие дожди.

В ножны дорог спрятан непройденный путь.

Дождь все идет — значит, и ты иди.

Помни приметы — из тех, что меняют суть.

Ливень смывает давешних флагов кровь

(Струи тугие светятся в темноте),

Плачет, стенает, молит: «Не прекословь!»

Не прекословь же голосу и воде.

Так ли, не так ли, — путь начался уже,

Ртутные капли с прошлого сбили спесь.

Не прекословь же ветру на вираже,

Слушай историю — ту, что сейчас и здесь.

Тенькают пули, камень крошат в песок.

Копья, мачете, пушки, — не все ль равно!

Церкви, костры, мечети… Дрожит лесок

На горизонте. А мальчик глядит в окно.

Видит дорогу — непройденную — впереди,

Тянет из ножен звонкое острие.

Перед дождем были другие дожди.

Перед войною — мир. И после нее.

На последней строчке карандаш сломался в дрогнувшей руке Марты. И все страхи вдруг снова вернулись.

— А что там грохает? Говорили же — перемирие.

Грохнули, нет, скрежетнули на рельсовых стыках, всего лишь колеса тронувшегося наконец поезда…

Ну а Деда — Александра Извида — Саньку Третьякова не мучили никакие страхи. Да и чего бояться, если ты на родине, если веришь в своего отца, в свою правду и в свои знамена? Он, конечно, скучал по Марте, начал скучать, едва успев попрощаться. Тем более, у нее и с родиной и со знаменами все как-то запутано, отца убили и мама далеко. О своей матери он тоже волновался. Она там, в Городе. Но генерал Третьяков говорил, все нормально, а у Саньки не было оснований ему не верить.

А сейчас Санька спал, сладко и безмятежно, как спят обычно совсем маленькие дети. И снилось ему, что они с Мартой бегут по синему ледяному озеру. Кругом зима, снег, а они босые, в летней одежде посреди метели. Он-то, Санька, никогда не мерзнет. А Марта?

— Ни капельки! Я, наверное, морозоустойчивостью от тебя заразилась. Или от Александра. Вы с ним почему-то похожие, хотя и разные тоже. Вот и имя у вас одинаковое! Только бежать уже надоело. Все снег да лед. А я Деда твоего сказочного увидеть хочу, чтобы и мое желание исполнил. Или ты выдумал все?

Санька хочет обидеться, но во сне почему-то не получается. А снег вдруг превращается в шумный и веселый ливень.

Хотя, наверное, это не тот дом. Он двухэтажный и кирпичный, а не деревянный, как был у Деда. И со второго этажа им машет незнакомый мальчишка. Ой, как это незнакомый? Это же шахматист Мишка Громов! Как же давно они не виделись!

И Санька смеется, не просыпаясь. Потом его смех обрывается, а брови на мгновение сходятся: не как у мальчишки — как у много пережившего солдата, который все время начеку. Что-то грохочет — не во сне, наяву. Но это всего лишь петарды, которые взрывают ребята во дворе. Вот дурачье, не надоели им, что ли, взрывы настоящие?

Санька перевернулся на другой бок, снова взял Марту за руку, и они побежали в дом, к Мишке. Надо же их с Мартой, наконец, познакомить…

— И что тебе, Вик, все время стрельба мерещится. Перемирие же. Видишь, там рабочие дорогу ремонтируют. Вот и грохочет. Да еще и ливень разбарабанился!

Вик облегченно вздохнул и опять начал теребить бирку на запястье.

— Оставь ты ее в покое! Не дай бог, отвалится, через границу тогда не пустят.

До границы с зоной Евросоюза колонне автобусов с детьми-беженцами оставалось ехать минут тридцать. В перемирие это не опасно. Но Вик почему-то боится. А вот Алексис Паметан, лучший ученик своей гимназии (теперь уже бывший), больше ничего не боится. Ну, если честно, почти ничего. Через две недели ему исполнится шестнадцать — и тогда так просто уже не уехать. А значит, надо спешить. Ведь его ждут те, кому важно умение Алексиса изобретать умные бомбочки. Его бомбочки им очень нужны, чтобы показать всем этим госпожам Тодам, всем этим холеным сволочам, кричащим о свободе и демократии, чтобы безнаказанно красть и убивать, — что такое настоящая война и настоящая смерть. И он, Алексис, отомстит им за Мартика, за остальных ребят — за всех отомстит.

Вот только Вик, тринадцатилетний Виктор Зик, с которым они вместе раскидывали листовки и стояли на той школьной линейке перед орущим Баком, сидели на допросах в отделе госбезопасности… Он до сих пор считает себя предателем, и потому боится. А значит, не приспособлен к той жизни, которую собирается вести Алексис. И как назло, Алексис пообещал родителям Вика присматривать за их сыном. Ну а не пообещал бы? Вик никакой не предатель. Но если Алексис бросит его, то сам станет самым настоящим предателем. Вот этого-то он и боится, только этого и боится. Тогда мсти — не мсти, ничего уже не изменишь. И потому Алик еще ничего не решил…

На самом деле, было не так уж и рано. Но Александру казалось, что Город еще не проснулся. Наверное, потому, что на улице почти не было людей. Дождь их, что ли распугал, загнал по домам и офисам? Уж лучше дождь, чем снайперы и воздушная тревога. Дождь — это вообще отлично, особенно когда начинаешь новое дело.

Но юноша в военной форме со срезанными знаками отличия и в камуфляжной куртке скорее возвращался к прежней жизни. Только сам он был уже другой. Остановился на перекрестке. «Сначала домой или в школу? В школу!»

На пороге гимназии уже не стоял Черный Иосиф. Сколько бы ни оставалось жить этому древнему чудовищу, к детям его не подпустят. А замдиректора Бак отправили на повышение — в департамент языковой безопасности. Во время войны этот тип безопасности, безусловно, наиважнейший, особенно для самих работников департамента. Ведь чем дальше от фронта, тем безопаснее! Ну и ладно. Главное, чтобы и этот до ребят не дотянулся.

Директор Силик смотрел на своих учеников, собравшихся в актовом зале. Он знал, помнил и видел их всех, — даже тех, кто не мог прийти на сегодняшнее собрание. Томас Оданс — разве поверишь, что недавно он был незаметным тихоней? Мила Тира, которая всегда поможет в беде. А рядом могли бы сидеть их друзья — Марта Даба и Александр… нет, не Извид, — Третьяков. И Костя Веткин, друживший со взрослым Гамлетом Мкртчаном. Вот он, Гамлет, клюет носом на заднем ряду. Почувствовал взгляд директора, тряхнул головой, подобрался. И Алекс — Алеша Воробьев. Робкий Виктор Зик, не побоявшийся ввязаться в историю с листовками, решительный, умный и упрямый Алик Паметан. Его гордый друг Мартин Смеос. Маленький Дин Даба и его старший брат Александр.

Вдруг что-то глухо ударило в оконную раму. Потом опять и опять.

— Господин Силик, стреляют, что ли? — подал голос Деннис Меркалис.

— Ага, стреляют — снежками! И прямо по окнам, — откликнулся Томас. Забрался на подоконник и стал отдирать клеенную-переклеенную раму. Наконец рама поддалась, бабахнула, распахнулась.

В зал ворвались дождь, весенний ветер, что-то еще — неуловимое и прекрасное.

— Ты совсем обалдел, да? Разобьешь, директор Силик ругаться будет! — крикнул куда-то вниз свесившийся из окна Томас.

— А ты — ты не обалдел? Свалишься же, костей не соберешь! — Александр запрокинул голову, едва успел подхватить упавшую фуражку (уже без кокарды). И вдруг в каком-то кураже подбросил ее, снова поймал и снова подбросил.

— Эгей! — кричал Александр. — Я вернулся, я вернулся, я дома!

Томас снова распрямился на подоконнике, повернул к залу мокрое от ливня лицо, счастливо улыбнулся:

— Это Даба, Александр. Милка, это Александр. Он вернулся.

И тут все повскакивали с мест и ринулись к окнам. Бах, бах, бах — распахивались они одно за другим.

— Ребята, осторожно, не вставайте на подоконники! Не высовывайтесь из окон, не толкайтесь, ради всего святого! Вы же можете сорваться, это очень опасно! — умоляла госпожа Анна. — Эрик! Ну что же ты молчишь, скажи им хоть ты. Директор Силик, пожалуйста, угомоните их!

— Вернулся, вернулся! Он вернулся! — кричали уже все. И никто не толкался, и никто не выпадал из окон.

Александр Даба вернулся — значит, вернутся и остальные, рано или поздно, но обязательно вернутся…

ВОТ БЫ УВИДЕТЬ

Вот бы увидеть, как уходит война.

Вот бы увидеть,

как счастье приходит.

Вот бы увидеть,

как поют те, кого нет,

я бы ни капельки не грустила,

я бы радовалась вместе с ними.

Вот бы увидеть

матерей без тоски в глазах.

Вот бы увидеть

детей без слез на глазах.

Эх, вот бы…

Стоянка Ступар

Из альманаха стихов детей «Наше поколение и наши сны» (1994—1995, школа имени Петара Кочича, город Приедор, Республика Сербская)

1. УТРО

Сначала я подумала — это Дин ноет прямо у моего уха. Скучно ему, никто не обращает внимания, вот и разнылся. Уже хотела сказать, что совсем он свихнулся, будить среди ночи. Но тут я окончательно проснулась, потому что вспомнила — Дина нет. А в мире не такая уж ночь, так как разбудил меня будильник.

Впрочем, общемирового времени в природе не существует. А в Городе было семь. Будильник продолжал пищать. Я наугад хлопнула ладонью по черноте прикроватной тумбочки. Как ни странно, попала — электронный голосок смолк. Я всегда попадаю и каждый раз удивляюсь. Будильник пластмассовый, но короткое прикосновение ожгло руку, как металл на морозе. Я спрятала ее под одеяло и попыталась вернуть себе сонное спокойствие. Как бы не так. Вновь выдернула руку из-под одеяла и хлопнула по тумбочке — и опять попала. Загорелся светильник, тусклый, с пыльно-желтой маломощной лампочкой. По далекому серому потолку заметались, связываясь в узор, тени. Хотелось поразгадывать картинки, как в детстве. Но надо вставать. Теперь уж точно ничего не поделаешь.

Если я проснулась от будильника — значит, электричество есть и ночь прошла спокойно. Скорее всего. Свет — всегда проверка, если ночью не случилось чего-то пострашнее. Загорелся — надо вставать, не загорелся — есть еще надежда. Мне стыдно так думать, ведь спокойная ночь и такой же день означают, что все, в том числе и я, и брат Александр, и мама останутся живы. И что по сравнению с этим какие-то школьные тревоги!

Но контрольная по алгебре всегда остается контрольной по алгебре. Хуже и унизительнее только утреннее вставание. Хотя оно тоже беда. Середина декабря, а отопление в Городе так и не включали. И как назло, после совсем уж теплых зим, когда не то что река Синяя — искусственный прудик около нашей гимназии и не думал замерзать, выдались такие холода. Вторую неделю днем минус пятнадцать. Снега мало, и от этого еще холоднее.

Хорошо тем, кто живет в своих небольших домах. Или хотя бы в больших, но старинных, где есть печки и камины. А наша стеклянная башня-двадцатиэтажка промерзла насквозь. Я дохнула — не идет ли пар изо рта. Оказалось — идет. Когда есть электричество, можно включать обогреватели. Правда, не очень-то они нагреют нашу огромную квартиру, но хотя бы одежда по утрам не будет сырой и промерзлой. Однако мама включает их редко, когда уж совсем невмоготу. Дорого, говорит.

Некоторые думают, что спать в одежде теплее. Но это не так. Если у тебя есть большое хорошее одеяло, в которое можно завернуться, гораздо теплее спать раздетым — сам себя греешь. Но когда выбираешься из-под него, оказываешься совершенно незащищенным. А одежда! Эта проклятая одежда, будто корочкой ледяной покрыта. Как-то я пожаловалась на холод Александру, моему школьному приятелю. Он сказал, что с этим справиться просто. Надо делать все очень быстро и ни о чем не думать. Точнее, думать только о каждом своем действии и движении, которое совершаешь сейчас, не заглядывая ни на шаг вперед. Тогда и чувствовать ничего не будешь. Надо представлять, как вытягиваешь руку, как берешь со стула футболку, втискиваешь голову в ворот. И ни в коем случае — как волоски на этой руке встают дыбом от холода, а ткань обжигает спину и грудь.

Это помогает, наверняка! Александр зря говорить не будет, это точно. Но… я люблю чувствовать так, чтобы до конца, до самого донышка ощущения. И грань между приятным и неприятным стирается. Вот и сейчас я сперва представляю ледяную шершавость ковра под ступнями, дрожь пола (на самом деле — собственную крупную горячую дрожь во всем теле, от которой больно и почему-то хорошо одновременно) и только потом выпрыгиваю из теплого рая в промозглый сумрачный мир комнаты. Ворс водолазки ледяными иголочками впивается в самое сердце — месть Снежной королевы отважной маленькой Герде, спасающей брата.

Наше июньское море в жаркий день все равно ледяное, даже на отмели. Побултыхаешься две минуты и — раз — на горячий песочек, под солнышко. И сразу припекает спину. И вдруг удар — холодный и мокрый. Ну конечно, это Дин вымочил в море махровое полотенце, туго скатал и, завязав узлом, швырнул, как мячик. Вот и он сам, тощий, в пестрых плавочках, незагорелый еще, но плечи немного порозовели. Светлые волосы кажутся темнее, так как намокли и топорщатся рожками, а зеленые глаза смотрят ангельски: как живешь, дорогая сестричка?

Я села на пол и постаралась не зареветь. Не получилось. Слезы были горячими. А щеки холодными. И еще несколько минут в своей руке чувствовала его тоненькое запястье с шершавой исцарапанной кожей. Подошла к окну, чтобы сквозняк высушил лицо, попробовала разглядеть улицу через морозные наросты. Фонари уже горели, ветер гнал по асфальту и малоснежной затвердевшей от мороза земле мелкую сухую поземку. Какой-то ранний и бесстрашный горожанин пытался завести свой «мерс». Не выходило у него.

Мы живем на десятом этаже, но если горят фонари, двор можно разглядеть в подробностях. Только чего там разглядывать — двор как двор, ничего особенного. К тому же к окнам подходить не рекомендуется, хотя район у нас достаточно тихий. В трехэтажке напротив окон светилось довольно много, и от этого сделалось грустно: люди, видать, уже послушали утренние новости, а потому по делам собирались. Значит, и мне никуда не деться от своих. Вторым уроком алгебра. А сейчас предстояла еще одна пытка — туалет, ванная, умывание из ведерка. По утрам вода в нем подергивается ледком, но мама обычно встает первая и лед разбивает.

На кухне горел свет и пахло жареной картошкой. Меня передернуло. Как можно есть по утрам картошку? Я вообще по утрам есть ничего не могу. Мама видела, что я вошла, но ничего не сказала. Как всегда, ничего не сказала. Когда-нибудь и я молча сяду за стол, молча выпью кофе с бутербродом и молча пойду в школу. Раз она молчит, почему я должна начинать первая? Но я не могу по-другому.

— Доброе утро, мама, — я посмотрела в ее сине-черно-белую полосатую спину. Свитер она надела отцовский. Но на ней он кажется совершенно другой, незнакомой вещью.

— Доброе утро, — ответила мама своим ровным и тихим голосом. — Есть, как всегда, не будешь?

Выходные данные

Екатерина Польгуева

ЗА СЕКУНДУ ДО ВЗРЫВА

13. ЭПИЛОГ

ВОТ БЫ УВИДЕТЬ

1. УТРО