ПРИМЕЧАНИЯ

Борис Минаев42

СОЗДАТЕЛЬ НОВОГО МИРА

«Идиот» завоевал мое сердце еще в ранней юности — мне кажется, когда я еще ходил в школу.

Князь Мышкин — это был какой-то совершенно обаятельный и при этом невероятно близкий мне по духу человек.

Так же, как и я, он стеснялся и робел, краснел и заикался. Так же, как и я, — он мог быть странным, глупым, нелепым в любой ситуации. Так же, как и князь Мышкин, я одевался не по сезону и абсолютно не представлял себе, чем буду заниматься в жизни дальше, когда вырасту.

Единственное, что вообще не совпадало у нас, — это его вербальные способности. Насколько я мог понять из текста романа «Идиот», Лев Николаевич Мышкин мог говорить с людьми буквально часами, с любым, даже первым встречным, и вообще он был великий рассказчик. Этого о себе сказать я ну никак не мог.

Думаю, что и многим моим сверстникам князь Мышкин был близок по тем же или похожим причинам.

Мое поколение, молившееся на идеалы хиппи, поколение рок-н-ролла и подполья, поколение «дворников и сторожей» — видело в герое Достоевского своего предшественника, то есть того человека, в котором традиционная классическая культура предсказала наше появление — через сто лет.

Предсказала, собственно говоря, всех нас. И это не могло не вдохновлять…

Мы чувствовали с князем Мышкиным некое вполне ощутимое духовное родство. Потому что быть «не такими, как все» — это было наше кредо, наша программа, наши убеждения.

В истории экранизаций и постановок «Идиота» (а их были сотни или даже тысячи, учитывая мировую известность книги) есть одна невероятно примечательная: советский фильм 1958 года. Экранизацию осуществил Иван Пырьев, видный режиссер и киночиновник сталинской эпохи, до этого прославившийся такими плакатными пропагандистскими лубками, как «Свинарка и пастух» и «Кубанские казаки», воспевавшими колхозный строй. Буквально спустя несколько лет после смерти Сталина советский классик вдруг взялся экранизировать Достоевского. И у него получилось! Это одна из лучших постановок великого романа за всю его историю. Невероятно сильные образы: наполненный яростной страстью Рогожин (Леонид Пархоменко), неотразимо-гибельная Настасья Филипповна (Юлия Борисова) и нежнейший, ангельский князь Мышкин в исполнении Юрия Яковлева (того самого, который позднее сыграл Ивана Васильевича в любимой комедии советского народа). Как вообще все это стало возможно?

И почему именно за Достоевского взялся Иван Пырьев? Чтобы после окончания сталинской эпохи оставить по себе иную память? И как он сумел создать этот шедевр, пригласив на главную роль абсолютно советского, насквозь комсомольского Юрия Яковлева, типичного «светлого юношу» хрущевской поры?

Здесь, конечно, очень интересно было бы проследить, как в ранние 1960-е буквально на глазах перерождалось советское искусство, сбрасывая тоталитарную кожу.

Но все же главная причина, как мне кажется, была в другом: Достоевский всегда — даже при Сталине! — был «зашит» в русское сознание. Был упрятан в самые главные слои русской почвы. И весь духовный, психический, весь творческий организм русского человека был словно облучен однажды его книгами. Поэтому, когда отпали железные «скрепы» сталинской эпохи, то первым из них выпал, можно даже сказать, «вывалился» — именно он, Достоевский.

Пожалуй, что именно с этих пор, когда на экранах появляется фильм с молодым и прекрасным Юрием Яковлевым в главной роли, «Идиот» плавно становится почти обязательной частью школьной и вузовской программы. То есть он становится чтением прежде всего подростковым. И затем пытливые старшеклассники зачитают его до дыр — вместе со стихами Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, вместе с «вновь разрешенными» Ахматовой, Пастернаком, Цветаевой, песнями Окуджавы, повестями Булгакова. Вот это и будет, так сказать, базовый, фундаментальный читатель Достоевского — именно молодежь, подростки 60-х и 70-х годов (мое поколение и люди чуть старше).

В это время, наверное, и обозначилась одна из главных проблем чтения «Идиота» — для тогдашнего молодого читателя был абсолютно не важен исторический контекст романа. Поэтому из него «вычитывают» сначала человеческие страсти, эмоции, атмосферу, столкновение великих характеров и, простите, мелодраматизм — все, что безотказно действует на юную душу и является для нее «учебником жизни», — а потом уже все остальное.

Между тем понять Достоевского без этого исторического контекста — контекста того русского времени — можно только наполовину. Достоевский, увы, так и существует с тех пор в сознании уже постсоветского человека — наполовину понятым. Как бы не до конца прочитанным.

И какие бы разные экранизации и театральные постановки «Идиота» (да и вообще произведений Достоевского) я в дальнейшем ни смотрел, будь то великолепный телесериал с Евгением Мироновым и Владимиром Машковым, спектакли Сергея Женовача, Льва Додина, Анатолия Эфроса, Камы Гинкаса, Сергея Арцыбашева, Анджея Вайды — на всех них лежит, как ни странно, отсвет той самой первой постановки «Идиота» 1958 года, режиссера Ивана Пырьева.

Это тот самый Достоевский, как бы выпавший из теплого, сырого тоталитарного подсознания.

Единственным исключением из этого ряда, наверное, является «Князь» Константина Богомолова в театре «Ленком», но этот спектакль очень быстро исчез со сцены, он не был принят зрителем, и я не успел его посмотреть.

Между тем серьезные вопросы начинаются с самого начала. С названия произведения. Почему, собственно, «Идиот»? Какой внутренний смысл у этого, так сказать, заголовка?

Основателем первой московской психиатрической больницы нового типа был городской голова Н. А. Алексеев, двоюродный брат основателя русского театра К. С. Станиславского, представитель известной и богатейшей купеческой семьи. Человек, так многое сделавший для превращения Москвы в современный город (он был членом попечительского совета строящейся консерватории, проложил водопровод, способствовал строительству каменной Москвы вместо деревянной, при нем появился первый общественный транспорт, ну и так далее). Однако нам интересней всего именно та самая психиатрическая клиника (которая сейчас носит его имя) — ее строительство очень близко по времени выходу в свет романа «Идиот». Появление ее в Москве — знак того, что отношение к «психам» в обществе серьезно поменялось именно в те годы. В годы реформ. В годы, когда рождалась «новая Россия».

И относительно демократические выборы городского головы, и выход на первые роли в общественной жизни богатых купеческих семей, и бурный рост капиталов, который сопровождается благотворительностью и меценатством, — все это тоже знаки нового времени. В конечном счете последствия александровских реформ 1860-х годов.

Среди этих знаков — и новое отношение общества к психическим болезням. Новая московская клиника строится именно по европейским образцам с учетом современных научных открытий, нового отношения к психическим расстройствам, к людям с ментальными заболеваниями — теперь к ним принято относиться как к членам общества, которые нуждаются во внимании, заботе, сострадании и которые, что самое важное, имеют свои неколебимые гражданские права. Потому что они тоже — граждане. До этого времени медицинская наука практически не занималась «психами», их лечение было на уровне средневековых представлений — их засовывали в ледяные ванны, изолировали в тюремных замках, морили голодом, о них вообще не было принято говорить. Окружающие всерьез считали (а общество было достаточно религиозным, чтобы поверить в это), что в таких людей «вселяется бес».

Различий в степени заболевания и его разновидностях практически не делали. Человек мог оказаться в условиях такого вот сурового «лечения», полной изоляции, даже если просто рассказал окружающим о своих галлюцинациях или неожиданно впал в истерику, если с ним случался приступ «падучей болезни» (эпилепсии), если он слишком щедро расставался с деньгами, то есть не соответствовал тогдашнему представлению о социальной норме.

Что уж говорить о таких тонкостях, как аутизм, — для них, тонкостей, не было не только лечения, для их обозначения не имели даже нужных слов. Но если сейчас это лишь проявление невежества, то во времена раннего Достоевского это была абсолютная норма для разных слоев общества, включая образованные. Вы не найдете во всей европейской литературе того времени ни одного произведения, героем которого стал бы человек «с диагнозом».

…Во времена моей юности психиатрическая больница, как ни странно, становилась довольно частым прибежищем для моих друзей, а в какие-то годы — и для меня самого. В «психушку» ложились, чтобы не попасть в армию. Туда же сажали диссидентов. Я лечился от заикания, и сам видел в детской «психушке» очень разные варианты характеров, которые никак не могли вписаться в окружающий социум — в силу своего бунтарского духа или же в силу невероятной апатии, так называемого пофигизма, также свойственного моему поколению. Поэтому для моего времени медицинская история князя Мышкина, пожалуй, вовсе не выглядела странной. Что уж говорить о сегодняшнем дне, когда визит к психологу — это просто норма, притом аутист становится чуть ли не главным героем современной культуры. Единственное, что выглядело для нас, читателей 70-х, экзотикой, — то, что лечение герой романа проходил в Швейцарии. В советское время границы даже для полноценных членов общества были на замке. Что уж говорить о «психах».

Многие мотивы романа точно так же не считывались нами, советскими школьниками, в силу вполне понятных причин. Один из таких примеров — «евангельский» код романа, совсем уж темный для нас, подростков 70-х.

Когда князь Мышкин приезжает (или скорее «въезжает») в Петербург, затем знакомится с Епанчиными и вдруг ни с того ни с сего, с первых же своих слов говорит о том, что «осел — это мое любимое животное», такая «оговорка» не могла показаться случайной тем людям, которые были воспитаны на евангельских историях с детства. Когда Ганя Иволгин бьет Мышкина по щеке и он не отвечает на этот выпад (что совершенно невозможно по этическому кодексу тогдашнего общества), хотя и вспыхивает оскорбленным чувством, и не теряет при этом достоинства, — евангельская метафора становится уже совершенно открытой. И никакие дальнейшие разговоры персонажей о том, что князь — это всего лишь «христосик», то есть лишь «пародия на Христа», не в состоянии увести читателя от целой цепочки странных совпадений, быстрых ассоциаций, которые сами по себе должны были бы возникнуть — осел, пощечина, рассказ о смертной казни, бесконечные притчи, которые — одну за другой — рассказывает князь, наконец, дети, к которым все время возвращается мысль автора, — безгрешные дети, то есть существа, совершенно естественным образом восприимчивые к слову Христову.

Воссоздать восприятие «аутентичного читателя» (то есть читателя, жившего в то время) я, разумеется, не могу, но почти уверен в том, что, читая этот роман, тот читатель с некоторым ужасом или же с восторгом осознавал границы литературного эксперимента, который ставил над ним и над собой Достоевский.

А что если именно в этом облике, под этой личиной, в этом образе — в современном ему Петербурге появился живой, настоящий Христос? Что означает эта метафора? Ответ находится мгновенно — значит, наступил апокалипсис, «второе пришествие».

Получается, что именно так оценивал Достоевский современную ему эпоху в истории России — как апокалипсис, конец света? А я еще раз напомню, что то была эпоха пореформенная (то есть после отмены крепостного права и других важнейших государственных реформ), эпоха бурного развития капитализма в России, если пользоваться ленинскими словами, то есть постепенного расцвета промышленности и торговли, эпоха свободы слова и печати, эпоха гуманизма и т. д. и т. п.

Так почему же автор «Идиота» видел в ней «конец света»?

Почему настаивал на том, что если уж явился новый Христос в образе живого человека, то апокалипсис действительно неминуем?

Вообще Достоевский пишет о грядущем апокалипсисе практически в каждом своем произведении (исключая, наверное, ранние повести) — он был большим сторонником этой теории, он предвидел его, он его предчувствовал. И как мне кажется, он оказался в целом исторически прав. Нет, конца света, конечно, не произошло, но что-то подобное человечество все-таки пережило — и продолжает переживать. В постсоветской литературе о Достоевском было принято писать о том, что «апокалипсис», предугаданный им, означал революцию, гражданскую войну, наступление тоталитарного большевизма и казарменного коммунизма со всеми его прелестями, но это, конечно, было не совсем так. Весь ХХ век и был тем самым апокалипсисом, то есть созданием абсолютно новой, непредставимой, «нереальной» для человека ХIХ века реальности. ХХ век создал эту «нереальную реальность», и Достоевский ее, конечно, действительно предвидел. Но все-таки, когда он писал «Идиота», он говорил не только о своих предчувствиях, о своих интуициях, о глобальных идеях, он говорил и о чем-то весьма конкретном и вполне определенном.

Впрочем, этот контекст романа о новой эпохе, о принципиально новых отношениях между людьми, о новой, только лишь строящейся реальности, в которой все возникает заново, все выглядит непривычно, все странно для людей из «прежней жизни», — заявлен не только в первых главах, но и буквально на первой странице романа: герои едут в Петербург по железной дороге, мерзнут на жестких скамьях, поскольку путешествуют не первым классом и вагоны не отапливаются — даже сами по себе железные дороги, их бурное строительство, внезапная, неожиданная скорость бытия — и это тоже немаловажная черта новой русской жизни.

Итак, Мышкин возвращается из Швейцарии в Россию, Рогожин из Пскова в Петербург за наследством — но это неважно, важно другое — они оба едут, то есть перемещаются из одной исторической эпохи в другую. Это отнюдь не рутинное, бытовое действие, как сейчас, это именно движение в будущее, наполненное для Достоевского глубочайшим смыслом.

«Идиот» — уникальный роман, в том смысле, что он весь пронизан цифрами. Здесь почти любой сюжетный ход, любая линия имеют конкретное денежное выражение, бюджет и смету.

Генерал Епанчин, имеющий на князя свои виды, «кладет» ему уже при первом знакомстве месячную зарплату в 35 рублей. Женитьбу Гани Иволгина на Настасье Филипповне ее покровитель Афанасий Иванович Тоцкий оценивает в 75 тысяч. Миллион получает от отца в наследство Рогожин. Сто тысяч должен Рогожин собрать за один вечер, чтобы отсрочить или отменить эту помолвку. Все эти цифры (а их много) можно выписать в столбик и проанализировать отдельно, как экономику романа «Идиот».

Деньги вторгаются в ткань романа и рвут ее на части: разговоры, отношения, характеры, чувства — все пронизано ими. Но деньги и составляют сюжет, они двигают его вперед, они плоть и кровь этой прозы.

Однако нам нужно понимать, на каком историческом фоне все это происходит. Это ведь не вообще Россия, а Россия в очень конкретную эпоху.

Нынешним читателям романа, пережившим, например, 90-е годы ХХ века, перестройку, гайдаровские реформы, эпоху «раннего накопления капитала» в новой России, все это очень близко, все знакомо, порой до боли. Моему же поколению все эти несусветные «миллионы» Достоевского казались лишь экзотической подробностью, мифом и сказкой.

Благодаря наступившей свободе слова — и в ту пореформенную эпоху, 60—70-е годы века ХIХ, и в 90-е годы века ХХ — произошла интересная вещь: в обществе возникает ощущение «вскрытого нутра», обнажения кишок, внутренностей социума, — богатые стремительно богатеют, бедные стремительно беднеют, нищета становится всеобщей, так же как и роскошь становится открытой. Ловкие, хитрые, сумевшие сосредоточить в своих руках огромные ресурсы Тоцкий и Епанчин — точь-в-точь бывшие партаппаратчики, «красные директора» и офицеры КГБ, ставшие «новыми предпринимателями». Так же, как и сегодня, фонд по борьбе с коррупцией разоблачает «бюджетные распилы», — журнальные и газетные писатели того времени (например, Лесков) разоблачают коррупцию «откупщиков», то есть купцов, получивших огромный госзаказ и мгновенно сделавших на этом миллионы.

Ведь не случайно Родион Раскольников, герой другого произведения Достоевского («Преступление и наказание»), убивает именно старуху-процентщицу, а не кого-то еще. В отсутствие банковской системы в пореформенной России процветали частные ростовщики, «процентщики». Они давали деньги в рост, то есть под проценты, беря взамен долговые обязательства, расписки, как делает это герой романа «Идиот» Птицын. Если сегодня все в России знают, что такое кредиты, когда огромное количество людей живет в долг и не может расплатиться с банком — то тогда роль алчных банков играли ростовщики. Долговую удавку явственно ощущали на своей шее очень многие.

На фоне стремительно богатеющих купцов это рождало общее ощущение тупика, отчаяния, тяжелого пессимизма, которым пронизаны многие страницы романа «Идиот».

Таким образом, происходит довольно странная вещь: чем дальше мы удаляемся от времени выхода в свет этого романа, тем ближе он становится нам.

В чем тут дело? Неужели только в историческом контексте? Мы опять живем в «новой России», опять переживаем этап накопления капиталов, опять «норма» и «антинорма» меняются местами?

Но, конечно, секрет текста, оказавшегося таким живучим и даже вечным, не только в этом…

Достоевский умудрился создать текст, как бы «выпрыгнувший» из современности в будущее. Читая его первые страницы, мы постоянно наталкиваемся на какие-то архаизмы, непонятные детали (что такое, например, «крытый тулуп»?) — и вдруг буквально через несколько страниц они исчезают. Почему?

Герои начинают разговаривать.

Язык Достоевского ошеломляет, шокирует, заставляет забыть о том, в каком веке живут герои, как они одеты и что их окружает. Буквально каждый, даже второстепенный, персонаж легко переходит границы «внешнего» и сразу отдается «внутреннему», потаенному, скрытому. Все исповедуются. Все вываливают самое жгучее, стыдное, интимное — на первого встречного. Это может вызвать у читателя оторопь, возмущение, протест, но поток этой речи захватывает тебя с такой силой, что ты невольно подчиняешься ее законам. «Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло», — говорит Рогожин князю, с которым познакомился буквально пять минут назад.

Что такое бекеша, почему она «третьегодняшняя» — все это уже неважно, можно не разгадывать, опираясь только на знакомые слова, — главное слово тут «прожгло». Оно освещает все эти несколько предыдущих страниц незнакомым светом. Оно как будто прожигает и самого читателя.

Незнакомец буквально вываливает на нас свое самое сокровенное переживание таким образом, что детали «внешнего» становятся неважны, мы сразу погружаемся в контекст «внутреннего». И дальше совершенно естественно, легко живем в них уже сотни страниц.

Достоевский изобрел этот язык для нас — буквально на все времена. Для человека, для общества, в котором жил писатель, такая степень откровенности, открытости, обнаженности — казалась немыслимой, фантастической. Неестественной.

Однако Достоевский заставил силой своего пера рассказывать об этих потаенных чувствах любого русского человека.

Этот «язык переживаний» в конечном счете изобрел именно он.

Тут, наверное, необходимо сказать о том, какого рода эти переживания, о чем они.

Когда князь Мышкин рассказывает о чувствах человека, который приговорен к смертной казни, но был помилован, о его последних минутах, когда он готовится к смерти — как известно, автор романа сам пережил это, — мы понимаем, что эти чувства нельзя обозначить привычными словами — «грусть», «страх», «скорбь», «радость» или даже «счастье», хотя все эти слова автор вроде бы использует. Нет, речь идет совершенно о другом. Это переживание настолько сильное, что оно меняет саму природу личности рассказчика, оно делит его жизнь на до и после, оно становится его вторым рождением (в рассказе о смертной казни это проявляется, разумеется, с особой силой).

Это переживание, которое затем, во Франции ХХ века, назвали «экзистенциальным» — переживание, подобное откровению, мистическому разговору с высшей силой.

Удивительным образом все герои Достоевского открыты подобному переживанию. По сути дела, каждый из них проживает свой внутренний апокалипсис, каждый рождается заново.

Такая готовность в любой момент «стать другим», конечно, сильно опередила свое время.

Несмотря на бурные социальные изменения, открытия науки, рост городов, строительство совершенно новых жилищ, изобретения новых средств связи и передвижения, открытие границ, несмотря на всю огромную сумму этих изменений, обнищание целых классов и рождение новых — человек в эпоху Достоевского оставался консервативным, замкнутым в себе существом, мало способным к перерождению.

Достоевский первым открыл эти новые возможности человека — он предсказал бурный рост не только «внешнего», но «внутреннего» мира.

Современный человек совсем не похож на человека середины ХIХ века — хотя все типажи остались прежними, Тоцкий и Епанчин по-прежнему учреждают «акционерные общества» и «осваивают бюджеты», ломают судьбы, оплачивают содержанок и так далее, генерал Иволгин по-прежнему фантазирует и пьет, «хороший человек» Рогожин по-прежнему способен на убийство — но все-таки сегодня, в общем и целом, человечество гораздо в большей степени состоит из Мышкиных, чем из людей типа Гани Иволгина или Фердыщенко. Хотя с Настасьей Филипповной все, наверное, по-прежнему.

Люди оказались в гораздо большей степени готовы к перерождению, изменению, к новому языку, к переживанию нового, чем это предполагалось тогда, когда первый читатель разрезал страницы этого романа.

Может быть, именно эту новизну, это обещание я и почувствовал в Достоевском в 70-е годы, когда смотрел фильм с Юрием Яковлевым.

Роман обещал мне какой-то совсем новый мир.

И он был создан.

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Художественное электронное издание

Достоевский, Ф. М.

Идиот : роман в четырех частях / Федор Михайлович Достоевский ; сопроводит. статья Бориса Минаева. — М. : Время, 2017. — (Сквозь время).

ISBN 978-5-0011-2016-2

«Мне бы хоть бы только без большой скуки прочел читатель, — более ни на какой успех и не претендую...» — писал Федор Михайлович Достоевский сразу после публикации романа «Идиот» в номерах журнала «Русский вестник» за 1868 год. И вот прошло почти полтора века. «Меня зовут Наташа, мне 30 лет и я Идиот. Вероятно, моя книгожизнь до Достоевского и после него — это будут две разные жизни. Зря я столько лет боялась Федора Михайловича и отказывала себе в таком замечательном удовольствии. Говорю же, Идиот» (отзыв читательницы на портале Livelib, 2016). «Идиот» сегодня — одно из самых любимых, цитируемых, экранизируемых и инсценируемых произведений русской — да и не только русской! — литературной классики во всем мире. «А насчет недостатков я совершенно и со всеми согласен; а главное, до того злюсь на себя за недостатки, что хочу сам на себя написать критику» (Ф. М. Достоевский, 1869).

При выпуске классических книг нам, издательству «Время», очень хотелось создать действительно современную серию, показать живую связь неувядающей классики и окружающей действительности. Поэтому мы обратились к известным литераторам, ученым, журналистам и деятелям культуры с просьбой написать к выбранным ими книгам сопроводительные статьи — не сухие пояснительные тексты и не шпаргалки к экзаменам, а своего рода объяснения в любви дорогим их сердцам авторам. У кого-то получилось возвышенно и трогательно, у кого-то посуше и поакадемичней, но это всегда искренне и интересно, а иногда — неожиданно и необычно.

В любви к «Идиоту» признаётся писатель и журналист Борис Минаев — книгу стоит прочесть уже затем, чтобы сверить своё мнение со статьёй и взглянуть на произведение под другим углом.

XVI

— Верное дело, — объявил наконец Птицын, складывая письмо и передавая его князю. — Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал.

— Быть не может! — воскликнул генерал, точно выстрелил.

Все опять разинули рты.

Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу, что у князя пять месяцев тому назад умерла тетка, которой он никогда не знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца третьей гильдии, Папушина, умершего в бедности и в банкротстве. Но старший родной брат этого Папушина, недавно также умерший, был известный богатый купец. С год тому назад у него умерли почти в один и тот же месяц два его единственные сына. Это так его поразило, что старик недолго спустя сам заболел и умер. Он был вдов, совершенно никого наследников, кроме тетки князя, родной племянницы Папушина, весьма бедной женщины и приживавшей в чужом доме. Во время получения наследства эта тетка уже почти умирала от водяной, но тотчас же стала разыскивать князя, поручив это Салазкину, и успела сделать завещание. По-видимому, ни князь, ни доктор, у которого он жил в Швейцарии, не захотели ждать официальных уведомлений или делать справки, а князь, с письмом Салазкина в кармане, решился отправиться сам…

— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что все это должно быть бесспорно и право, и все, что пишет вам Салазкин о бесспорности и