КВАРТЕРОНКА

Как все юноши, вырвавшиеся из школы, я уже не был счастлив дома. Жажда к путешествиям томила меня, мне горячо хотелось познакомиться с тем светом, который был мне еще известен только из книг.

Желание мое скоро исполнилось; и без малейшего вздоха смотрел я как исчезали холмы моего родной земли за торными волнами — и не заботился, увижу ли я их опять.

Хотя я вышел из стен классической школы, я вовсе не отличался сочувствием к классическому. Десять лет, проведенных над дикими гиперболами Гомера, механическими стихотворениями Вергилия и сухими грубостями Горация Флакка, не наделили меня пониманием той классической красоты, которую чувствует — истинно или притворно — учёный в очках. Мое воображение не было создано жить идеальным, или мечтать о прошлом. Я нахожу наслаждение в действительном, положительном и настоящем. Дон-Кохиты могут играть роль трубадуров в разрушившихся замках, а жеманные мисс покрывать землю руководствами. Я со своей стороны не верю романизму давнопрошедшей жизни. В современном Теле я вижу наемщика, готового продать свои дюжие члены какому бы то ни было тирану, а живописный Мадзарони, при ближайшем знакомстве, умаляется до размера самого обыкновенного воришки. В разрушающихся стенах Афин и развалинах Рима, я встречаю негостеприимство и голод. Я не верю, чтобы бедность была живописна. Я не нахожу наслаждения в оборванном романтизме.

А между тем меня вызвала из дому страсть к романическому. Я жаждал поэтического и живописного, потому что находился именно в таких летах, когда воображение наполнено сильнейшею верою в их действительность. Мое воображение еще и теперь не потеряло этой веры. Я теперь старее, но час разочарования еще не наступил для меня — и никогда не наступит. В жизни есть романизм, это не обманчивая мечта. Он живет не в бесплодных формах и ребяческих обрядах модных гостиных. Жилище его в другом месте, среди величественных сцен природы — хотя они не служат ему необходимым аккомпанементом. Он также сроднен полям и лесам, скалам, рекам и горам, как и хорошо протоптанным дорогам торгового города. Жилище его в человеческом сердце — в сердце, которое бьется высокими стремлениями — в груди, которая дышит благородными страстями свободы и любви!

Шаги мои направлены не к классическим берегам, но к землям новой и более могущественной жизни. На запад отправился я отыскивать романизм. Я нашёл его в самой привлекательной его форме, под блестящим небом Луизианы.

В январе 18… я ступил ногою на землю нового света — на место, омоченное английской кровью. Вежливый шкипер, который перевез меня через Атлантический Океан, взял меня в свой гиг. Мне любопытно было осмотреть иоле этого решительного дела, потому что в этом периоде моей жизни я имел наклонность к военным подвигам.

С тех пор, как я стоял на этом поле битвы, я участвовал своею шпагою не в одном сражении. То, что было для меня тогда теорией, оправдалось опытностью.

Через час я бродил по улицам Нового Города, уже не думая о военных делах. Размышления мои обратились совсем в другую сторону. Общественная жизнь в новом свете со всей своей свежестью и силой двигалась перед моими глазами, подобию панораме, и, несмотря на мое притязание к nil admirari, я не мог не удивляться.

И один из предметов моего удивления, встретивший меня на самом пороге заатлантической жизни — было открытие моей собственной бесполезности. Я мог указать на свое бюро и сказать:

— Тут лежат доказательства моей учёности — лучшие награды, полученные в университете.

Но на что они полезны? Сухие теории, которым я научился, не имели применения к целям действительной жизни. Логика моя была болтовней попугая. Моя классическая учёность заваливала как хлам мой разум; и я так был приготовлен бороться с жизнью, приносить пользу себе или ближним, как будто получил учёную степень в китайской мнемонике.

О, да! Местные профессора, учившие меня синтаксису и скандаванию, вы сочли бы меня неблагодарным, если бы я выразил презрение и негодование, которое тогда чувствовал к вам — тогда как оглядывался на десять лет, истраченных понапрасну под вашим надзором — тогда как в то время, когда я воображал себя ученым человеком, обманчивая мечта моя исчезла и я пробудился к сознанию, что я не знал ничего.

С деньгами в кармане и с весьма немногими познаниями в голове, я бродил по улицам Нового Орлеана, все с возраставшим удивлением.

Через полгода я проходил по этим сильным улицам с весьма небольшим количеством денег в кармане, но с запасом дознаний, значительно увеличившимся. В эти шесть месяцев я приобрел опытность более обширную, нежели в шесть лет моей прежней жизни.

Я заплатил довольно дорого за эту опытность. Мой дорожный капитал растратился в тигле кофейных, театров, маскарадов и «квартеронских» балов. Некоторая часть этого капитала была положена в тот банк (фараон), который не дает процентов и не возвращает капитала!

Я почти боялся свести счёт моим деньгам. Наконец принудил себя сделать это и нашёл, расплатившись по счёту в гостинице, что у меня осталось ровно двадцать пять долларов! Двадцать пять долларов на прожитие до тех пор, пока я напишу домой и получу ответ — это продолжится, по крайней мере, три месяца — я и говорю о том времени, когда атлантические пароходы еще не существовали.

Шесть месяцев я грешил. Теперь я раскаивался и желал исправиться. Я даже желал занять какое-нибудь место. Но мое холодное классическое воспитание, не научившее меня беречь кошелек, не могло также помочь мне наполнить его; и во всем этом деловом городе я не мог найти должности, которую был бы способен исполнять!

Без друзей, обескураженный, с отвращением смотря на настоящее и с беспокойством на будущее, бродил я по улицам. Знакомства мои становились реже день это дня. Я не находил своих знакомых на обычном месте сборища — сборище удовольствий. Куда они исчезли?

В этом не было таинственности. Теперь настала половина июня. Погода сделалась невыносимо знойной, и каждый день ртуть все поднималась выше. Через неделю или две ожидали ежегодной, но незваной гостьи, «жёлтой лихорадки», присутствия которой ровно опасались и старые и молодые, и ужас, внушаемый ею, гнал модный Ново-Орлеанский свет, как перелетных птичек, в северный климат.

Я не мужественнее других людей. Я не имел желания познакомиться со страшным демоном болот; и мне пришло в голову, что и мне лучше убираться. Для этого стоило только сесть на пароход и переехать в другой город подальше тропической malaria.

В то время Сен-Луи слыл привлекательным городом, и я решился ехать туда, хотя не знал, как буду жить там, потому что финансов моих только что достало бы на переезд. Уложив мои вещи, я отправился на пароход «Западная Красавица», отплывавший к далекому «Граду Плотин».

Я был на пароходе в назначенное время; но аккуратности на Миссисипском пароходе ожидать нельзя, и мне пришлось ждать, по крайней мере, два часа.

Время это не прошло даром. Я провел его, рассматривая странное судно, на котором я должен был ехать. Я говорю странное, потому что пароходы, ходящие по Миссисипи и впадающим в нее рекам, не похожи на пароходы других стран, даже на те, которые употребляются в атлантических и восточных штагах.

Это просто речные суда и не могут выдержать бурного моря, хотя беспечные владельцы некоторых таковых судов иногда рискуют посылать их вдоль берегов от Нобиля до Гальветсона, Техаса!

Корпус сделан как у морского судна, но разнится с ним материально в глубине. Он так мелок, что для нагрузки немного места, а поверхность главной палубы только на несколько дюймов возвышается над водою. Когда пароход тяжело нагружен, волны захлестывают шкафут. На палубе нагружены тюки с хлопчатой бумагой, бочки с табаком, мешки с пшеницей, вышиной в несколько футов. Это груз парохода, плывущего по течению реки. На возвратном пути, разумеется, товары везутся другого сорта и состоят в утвари и земледельческих орудиях, которые везутся из Бостона; кофе в мешках из Вест-Индии, рисе, сахаре, апельсинах и других произведениях тропического Юга.

На задней части этой палубы есть пространство, определенное для низшего класса путешественников. Это никогда не бывают американцы, а это земледельцы ирландские, или бедные немецкие эмигранты на пути к далекому северо-западу; остальные негры — свободные или по большей части невольники.

Войдите в каюту, и вы будете поражены новиною сцены. Вы увидите великолепную залу, может статься футов в сто длины, устланную богатым ковром, украшенную щегольскою мебелью — дорогими креслами, диванами, столами, с позолоченными стенами, увешанными гравюрами; хрустальным люстры висят с потолка; много дверей, ведущих в каюты, с каждой стороны, и огромная зеркальная дверь закрывает вход в святилище, называемое «дамской каютой»; словом, вы приметите вокруг вас роскошь, к которой, как европейский путешественник, вы не привыкли. Вы только читали подобную сцену в какой-нибудь восточной сказке — у Мэри Монтегю, или в «Арабских ночах».

Иногда все это великолепие печально противоречит обществу, занимающему эту каюту: вас вдруг поразит толстый сапог, протянутый на перекладине щегольского стула, или пятно табачное на богатом ковре! Но это вещи исключительные и еще более теперь, нежели в то время, о котором я пишу.

Рассмотрев внутреннюю постройку «Западной Красавицы», я вышел из каюты на большое открытое пространство, место отдыха для пассажирок мужчин. Это просто продолжение каютной палубы, выдающееся вперед и поддерживаемое столбами, опирающимися на главную нижнюю палубу. Навес закрывает это пространство от дождя и солнца, и низкие железные перила делают его безопасным. Будучи открыто спереди и с обеих сторон, оно позволяет наслаждаться прекрасным видом, а прохладный ветерок, производимый движением парохода, делает это местечко приятным убежищем. Множество стульев доставлено тут для удобства пассажиров и курить позволено.

Тот мало интересуется движениями человеческой жизни, кто не может убить часа в наблюдении над плотиною Нового Орлеана; усевшись и закурив сигару, я намеревался провести час в этом интересном занятии.

Часть плотины, находившаяся перед моими глазами, известна под названием «пароходной пристани». Десятка два-три судов лежать вдоль деревянной плотины, слегка выдающейся в реку. Некоторые только что воротились из верхних городов и выгружали свои товары и пассажиров, немногочисленных в это время года. Другие, окружённые суетливою толпою, разводили пары; третьи, кажется, были брошены и офицерами и экипажем, без сомнения, в это время наслаждавшимися в блестящих кофейнях и ресторациях.

На плотине было два пункта, где суматоха деятельной жизни была заметнее. Это были пространства над каютами на двух больших пароходах. На одном находился я, другой назывался «Магнолия», как я прочил на носу. Последний также приготовлялся к отплытию, судя по движению экипажа, по шипении пара. На пристани прямо против Магнолии сваливали последний груз, пассажиры торопились вперед с картонками в руках, боясь опоздать, чемоданы, ящики, мешки, бочонки тащили и катили по доскам; писаря с книгой и карандашом записывали их; все показывало поспешный отъезд. Совершенно такая же сцена происходила перед «Западной Красавицей».

Оба парохода лежали недалеко один от другого и экипажи, слегка возвысив голос, могли разговаривать между собою. По нескольким фразам, долетавшим до меня, я мог приметить, что «Магнолия» и «Западная Красавица» соперницы. Я скоро собрал дальнейшие сведения, что они отправляются в одно время и что будет «бег»!

Это случалось довольно часто с судами первого разряда, а «Красавица» и «Магнолия» принадлежали к этой категории. Обе были замечательны величиною и великолепием убранства, обе занимались одною и тою же торговлею от Нью-Орлеана до Сен-Луи и обе находились под командою известных и популярных капитанов. Они не могли не быть соперницами, и это чувство разделялось всем экипажем, от капитана до юнги. Что касается владельцев и служащих, то в этом соперничестве затронуты были денежные интересы. Судно, одержавшее победу на скачке, выиграет также будущее покровительство публики. Быстрый на ходу пароход становится модным пароходом и, наверно, приобретет впоследствии большее количество пассажиров по высшей цене — в американцах существует та особенность, что многие из них истратят последний доллар, только бы сказать в конце своего путешествия, что приехали на, модном пароходе, так как в Англии вы найдете многих желающих сделать известным, что они путешествовали в «первоклассных вагонах». Снобы не принадлежат исключительно одной стране — они находится повсюду.

Относительно предстоящего испытания в быстроте между «Западной Красавицей» и «Магнолией» чувство соперничества преобладало не только в экипажах обоих пароходов, но я скоро приметил, что и пассажиры были заражены им. Некоторые, без сомнения, видели в этом спортсменство и повод к сильным ощущениям, но большая часть держала пари.

— Красавица выиграет! — вскричал за моим плечом человек пошлой наружности. — Держу двадцать долларов за Красавицу! Хотите держать пари?

— Нет, — отвечал я сердито, потому что этот человек позволил себе положить руку на мое плечо.

— Ну! как вам угодно! — сказал он и, обратившись к кому-то другому, продолжал, — держу двадцать долларов за Красавицу! Двадцать долларов за Красавицу!

Признаюсь, в эту минуту мои размышления были не очень приятны. Это была моя первая поездка на американском пароходе и память моя была наполнена рассказами о несчастных приключениях, которые нередко случаются на этих скачках.

Многие пассажиры — более степенные — разделяли мои опасения, и некоторые собирались просить капитана не дозволять скачки. Но они были в меньшем числе и потому молчали.

Я, однако, решился спросить капитана об «его намерениях». Меня побуждало скорее любопытство, нежели другая причина. Я встал со своего места и прямо пошёл к пристани, где стоял капитан.

Прежде чем я вступил в разговор с капитаном, я увидел коляску, приближавшуюся с противоположной стороны, из Французского квартала города. Это был прекрасный экипаж, со щегольски одетым кучером-негром, и в этом экипаже сидела молодая и нарядная дама.

Не знаю почему, но я возымел предчувствие, сопровождаемое, может статься, безмолвным желанием, чтобы сидевшая в коляске была нашей спутницей. Скоро я узнал, что таково было ее намерение.

Коляска подъехала к плотине, и я увидел, что дама спросила что-то у прохожего, который немедленно указал на нашего капитана. Последний, приметив, что о нем спрашивают, подошёл к экипажу, и поклонился даме. Я стоял так близко, что каждое слово долетало до меня.

— Вы капитан Западной Красавицы?

Дама говорила по-французски. Капитан научился этому языку в своих сношениях с креолами.

— Я, — отвечал он.

— Я желаю ехать на вашем пароходе.

— Очень буду рад. Кажется, еще осталась одна каюта, мистер Шилли? — обратился капитан к писарю.

— Если и нет каюты, не беда, — перебила дама, — вы доедете до моей плантации до полночи, я не буду спать на пароходе.

Слово плантация, очевидно, произвело эффект на капитана. Он и по природе был человек негрубый, а слово это сделало его еще более внимательным и вежливым. С владельцем Луизианской плантации нельзя обращаться небрежно, но когда вместо владетеля молодая и прелестная владетельница, кто может быть не любезен? Уж конечно не капитан Западной Красавицы! Самое название парохода опровергало предположение!

Приятно улыбнувшись, капитан спросил, где он должен высадить свою прекрасную пассажирку.

— В Бренжье, — отвечала дама. — Моя плантация несколько далее, но наша пристань нехороша; притом со мною груз, который надо оставить в Бренжье.

Дама указала на подводы, нагруженные бочонками и ящиками, тянувшиеся за коляской. Вид груза произвел еще приятнейший эффект на капитана, который был сам один из владельцев парохода. Он рассыпался в предложениях своих услуг, обещая окружить свою новую пассажирку всеми удобствами, каких только она может пожелать.

— Я должна сделать с вами одно условие, капитан, — продолжала прелестная дама, все оставаясь в коляске.

— Извольте сказать.

— Говорят, что ваш пароход будет иметь бег с другим пароходом. Если это правда, я не могу быть вашей пассажиркой.

Капитан смутился.

— Мне уже случилось раз подвергаться опасности, — продолжала дама, — и я решилась вперед не рисковать.

— Милостивая государыня, — пробормотал капитан и остановился.

— О! если вы не можете обещать мне, что бега не будет, я должна ждать другого парохода.

Капитан повесил голову. Он, очевидно, размышлял какой дать ответ. С одной стороны, отказаться от удовольствия бега, от победы, на которую он надеялся и от ее важных последствий, показать, будто боится попробовать быстроту своего парохода. Боится, что он будет побежден, подать своему сопернику случай для хвастовства и поставить себя в незавидном свете и в глазах своего экипажа и пассажиров, которые все ожидали бега. С другой стороны, отказаться от просьбы дамы — довольно основательной просьбы, особенно когда эта дама владетельница большого груза и богатой плантации на «Французском берегу» и может не один раз прислать несколько сот бочонков сахару и табаку на его пароход; эти соображения, вероятно, перевесили все другие, потому что капитан после небольшой нерешимости согласился на просьбу дамы, не совсем любезно, однако. Это, очевидно, стоило ему борьбы, но интерес одержал верх.

— Соглашаюсь на ваше условие. Пароход не будет держать бега. Даю вам обещание.

— Assez! благодарю! Я очень вам обязана, капитан. Будьте так добры, прикажите взять мой груз. Коляску тоже. Этот господин — мой управляющий. Сюда, Антоан! Он за всем присмотрит. Когда вы отправляетесь, капитан?

— Через четверть часа, не позже.

— Вы в этом уверены, mon capitaine? — осведомилась она со значительной улыбкой, выражавшей, что ей было известна неаккуратность пароходов.

— Совершенно уверен, — возразил капитан, — можете положиться.

— А! если так, я сейчас взойду на пароход.

Говоря таким образом, она легко сошла со ступенек подножки и подала руку капитану, который вежливо проводил ее в дамскую каюту, к великому сожалению восхищающихся глазе, не только моих, но и множества других, любовавшихся на это прелестное явление.

Я был очень поражен наружностью этой дамы, не столько из-за ее физической красоты — хотя она была очень замечательна — сколько видом, отличавшим ее. Мне было бы трудно описать, в чем заключался этот вид; в ней что-то показывало мужество и самообладание, живость сердца Веселаго как лето, но способного, в случае надобности, выказать удивительную смелость и силу. Эту женщину можно было назвать красавицей во всякой стране, но с ее красотой соединялось изящество и в одежде и в обращении, показывавшие, что она привыкла и к обществу и к свету. Ей казалось не более как лет двадцать. Впрочем, Луизиана климат преждевременный и креолка в двадцать лет могла бы считаться в Англии десятью годами старее.

Замужняя ли была она? Я не мог этого думать; кроме выражений «моя плантация» и «мой управитель», которые не сказала бы дама, имеющая «кого-нибудь» дома, если только этот кто-нибудь не стоял так низко в ее мнении, что считался «ничем». Она могла быть вдова — вдова очень молодая — но даже и это не казалось мне вероятным. В ней не было развязности вдовы в моих глазах, и ни в ее одежде, ни в ее наружности не было ничего похожего на траур. Капитан называл ее madame, но он, очевидно, был незнаком ни с него, ни с французским диалектом.

Как я ни был неопытен в то время — новичок, как сказали бы американцы — я был довольно любопытен на счет женщин, особенно хорошеньких. Мое любопытство в настоящем случае подстрекалось разными обстоятельствами: во-первых, привлекательною миловидностью этой дамы; во-вторых, ее разговором, и теми обстоятельствами, которые она обнаруживала в нем; в-третьих тем, что она была, как мне казалось, креолкой.

Я имел еще мало сношений с людьми этой особенной породы, и мне любопытно было узнать их короче. Я нашёл, что они вовсе не с готовностью растворяют двери иностранцам, особенно старинное креольское дворянство, которое даже и теперь смотрит на своих англо-американских соседей, как на незваных гостей и самозванцев! Это чувство одно время было глубоко вкоренено. Со временем, впрочем, оно исчезнет.

Четвертая статья, подстрекавшая мое любопытство, заключалась в том, что эта дама, мимоходом посмотрела на меня с особенной проницательностью. Не осуждайте меня слишком опрометчиво за это объявление. Выслушайте меня прежде. Я ни минуты не воображал, будто этот взор выражал восторг. Я не имел подобных мыслей. Я был слишком молод в то время, чтобы льстить себя подобными фантазиями. Кроме того, именно в это время, я был в довольно унылом расположений духа, у меня было всего пять долларов в кармане; как мог я вообразить, чтобы блистательная красавица — звезда первой величины — богатая владетельница, имевшая плантацию, управителя и кучу невольников, могла удостоить своим восторгом такого одинокого беднягу, каким был я?

Право, я не льстил себя подобными мыслями. Я полагал, что это было простое любопытство с ее стороны — ничего более. Она видела, что я был не ее породы. Цвет моего лица, моих глаз, покрой моей одежды, может быть даже что-то неловкое в моем обращении, говорили ей, что я был иностранец, и это возбудило ее интерес на минуту.

Однако это подстрекнуло мое любопытство, и мне захотелось узнать, по крайней мере, имя этого замечательного создания.

«Управитель, — подумал я, — может помочь мне», и я обратился к нему.

Это был высокий, седоволосый, долговязый, старый француз, хорошо одетый, и настолько почтенной наружности, что мог бы быть принят за отца этой дамы.

Я увидел, когда приблизился к нему, что, мол надежда была напрасна. Наш разговор был очень краток, ответы его лаконические.

— Милостивый государь, могу я спросить, кто ваша госпожа?

— Благородная дама.

— Это может сказать всякий, кто имел счастье взглянуть на нее в первый раз. Я спрашиваю об ее имени.

— Зачем вам знать его?

— Разве это секрет?

Старик что-то пробормотал и отвернулся от меня, без сомнения проклиная меня мысленно за то, что я вмешиваюсь не в свое дело.

Имя, однако, я узнал вскоре из самого неожиданного источника. Я воротился в лодку и опять сел под тент, смотря на лодочников, которые, засучив свои красные рукава, своими загорелыми руками таскали груз на пароход. Я видел, что этот груз был тот самый, который везли на телегах, то есть принадлежал этой даме. Он состоял по большей части из бочонков со свининой и мукой, из множества сухих окороков и мешков с кофе.

— Провизия для ее огромного хозяйства, — думал я.

Несколько разных вещей несли на пароход в эту минуту. Тут были кожаные чемоданы, дорожные мешки, шкатулки, картонки для шляп, и тому подобное.

— Это ее поклажа, — опять я рассуждал сам с собой, продолжая курить сигару.

Глаза мои внезапно упали на билет, прибитый к кожаному чемодану. Я вскочил, и когда его спускали по лестнице, я прочел:

Mademoiselle Eugеnie Besanson.

Последний колокольчик зазвонил; лестница снята; канат притянут на палубу; машина засвистела; колеса завертелись, вспенивая воду, и огромный пароход выплыл на середину реки, между живописных берегов Миссисипи.

Я сказал «живописных». Это слово меня не удовлетворяет, да я и не могу придумать никакого, которое выразило бы мою мысль. Я должен употребить фразу «живописно-прелестных» для выражения моего восторга к местоположению этих берегов. Без малейшей нерешимости провозглашаю их прекраснейшими во всей вселенной.

Я смотрю на них не простым холодным взглядом. Я не могу отделить местоположение от воспоминании, соединяющихся с ним, воспоминаний не о прошлом, а о настоящем. Я смотрю на разрушенные замки Рейна, и история их внушает мне чувство отвращения к тому, что было. Неаполитанский залив внушает мне подобное же чувство.

Здесь, на берегу этой величественной реки, я вижу богатство в широких размерах, комфорт. Здесь, почти в каждом доме, встречаю я утонченный вкус цивилизации, гостеприимство щедрых сердец, соединенное с возможностью оказывать его. Вдруг мрачная тень пробегает мимо глаз моих, сердце вдруг пронзает внезапная боль. Это тень человеческого существа с чёрной кожей. Она невольник!

С минуту или две все местоположение помрачилось! Чем здесь восхищаться, на этих полях золотисто-сахарного тростника, волнующегося сарачинского пшена, или белоснежно-хлопчатой бумаги? Чему удивляться в этих огромных замках, с их оранжереями, с их цветниками, с их тенистыми деревьями, с их прелестными боскетами? Все это орошено потом невольников.

Ах! как приятно забыть эти тягостные места, и просто любоваться природою. Какое наслаждение рассматривать разные формы, представляющиеся глазам моим на берегах этой великолепной реки! и даже теперь, когда мечтаю о них далеко, далеко, и, может быть, никогда более не увижу их, меня утешает верная память, волшебно вызывающая перед глазами души моей их яркий, изумрудный и золотистый колорит!

Я не забыл Эжени Безансон. Время от времени ее гибкая фигура мелькала перед моим воображением. С любопытством отправился я в каюту взглянуть на эту интересную особу.

Дверь в дамскую каюту была заперта, и хотя в главной каюте было несколько дам, креолка не находилась в их числе. Дамская каюта — место священное, куда холостяки впускаются только когда пользуются счастьем иметь там знакомую, и то в известные часы.

А из ста пассажиров, находившихся на пароходе, я не знал ни души, ни мужской, ни женской, и имел счастье или несчастье равномерно быть неизвестным им. При подобных обстоятельствах, мой вход в дамскую каюту был бы принят за дерзость; и я сел в главной каюте, и занялся изучением физиономий моих спутников.

Тут была всякая всячина: богатые купцы, банкиры, комиссионеры из Нового Орлеана, с женами и дочерями, спешившие, по обыкновению, убежать от жёлтой лихорадки в какое-нибудь место с модными купаньями. Были тут и плантаторы хлопчатой бумаги и пшеницы, возвращавшиеся домой из верхних городов. Были тут и креолы, старые виноторговцы из французского квартала, со своими семействами. Были и богато одетые джентльмены, в чистейшем белье и тончайшем сукне, с брильянтовыми пуговицами на манишке, и с толстыми кольцами на пальцах.

Между ними я приметил человека, который громко вызывал меня на пари о беге пароходов. Он прошёл мимо меня несколько раз, бросая на меня вовсе не дружелюбные взгляды.

Приятель мой, управитель, сидел тоже в главной каюте.