В ранней юности прусский император Иосиф II был «самым невежливым, невоспитанным и необразованным принцем во всем цивилизованном мире». Рос он мальчиком болезненным, хмурым и раздражительным. После смерти матери Марии-Терезии он отказался признать давние конституционные гарантии Венгрии, не стал короноваться в качестве венгерского короля, а корону святого Стефана — реликвию мадьяр — попросту отобрал.
В романе «Около плахи» немецкий писатель Теодор Мундт попытался показать истинное лицо прусского императора.
— Имею честь доложить господину командиру, что я явился из отпуска!
С этими словами вытянувшийся в струнку рядовой Лахнер обратился к своему ротному командиру фон Агатону, встретившемуся с ним при входе в казармы.
— Что за обезьянья морда! — воскликнул Агатон. — Что же мне теперь делать с тобой? Черт знает что такое! Взял и обрился как болван! Теперь вся рота испорчена, а поставить тебя в задние ряды невозможно, потому что ты слишком высок. Ну погоди же ты! Я научу тебя, как самовольничать! Не скоро ты у меня теперь выйдешь из казармы! Да мы еще поговорим! А сейчас чтобы живо привести себя в порядок! Господин полковник приказал тебе тотчас же явиться к нему по прибытии из отпуска. Даю тебе полчаса, чтобы почистить амуницию. Направо кругом марш!
В казармах Лахнер застал только одного Гаусвальда, который радостно бросился к нему навстречу и шепнул ему:
— Ты заставил нас здорово поволноваться за тебя!
— Лахнер пришел! Лахнер явился! — загудели со всех сторон солдаты и через мгновение тесной толпой окружили его.
— Смотрите-ка, да он обрился! — крикнул кто-то.
— Ну вот видите! Я был прав! — сказал Талер.
— В чем прав? — с самым невинным видом спросил Лахнер.
Талер хотел было ответить, но на помощь товарищу пришел Гаусвальд.
— А где фальшивомонетчик Ниммерфоль? — спросил он.
Эти слова оказали желаемое действие. Вспомнив, как его «отчеканили» за лишнюю болтовню, Талер закрыл открытый было для ответа рот и предпочел смолчать.
— Что ты за человек, Талер! — сказал один из солдат. — Ведь тебе от этого ни тепло, ни холодно, так чего же ты лезешь!
— А если меня понапрасну выдрали? — угрюмо спросил Талер.
— Ну так что же? — ответил ему старый гренадер. — То, что было, вернуть нельзя, а повторить можно. Значит, твоя прямая выгода молчать.
— Ну нет, это не дело! — воскликнул другой гренадер, только недавно завербованный. — Если нас будут драть понапрасну за всякого паршивца, так и житья никакого не станет.
— А знаешь, что бывает с доносчиками? — спокойно спросил новобранца старый гренадер.
— Ты мне не грози, — вспылил задорный новобранец. — Погоди только, вот будет у нас смотр с опросом претензий…
— Братцы! — перебило его несколько голосов. — Да что же это такое? Негодяй грозит доносом?
— Постойте, ребята, — все так же спокойно продолжал гренадер, — я вижу, парень, что ты и в самом деле не знаешь, как у нас поступают с доносчиками. Ночью, когда доносчик спит сном невинного младенца, его забрасывают шинелями и начинают лупцевать голенищами сапог. Ни крика, ни шума, ни следов не остается, а только не всякий выживает после этого. И главное, что скверно: никак нельзя найти виновного. Если с тобой приключится что-нибудь такое, так ты даже не будешь в состоянии обвинить меня, потому что я тебе ничем не грожу, а просто рассказываю, что бывало прежде в этой самой казарме. Да начальство не очень-то и разбирается. Я сам слышал, как наш командир однажды сказал, что только мерзавец выдает товарищей, а потому «дурная трава с поля вон…». Вот так-то, парень!
— Да ведь, — совсем смутился новобранец, — ежели понапрасну?
— Нет, новенький, — поднял голос Гаусвальд, — Талера наказали не понапрасну, а поделом. Ты подумай сам: кто дергал его за язык идти с доносом к взводному? Разве Талеру причинялся какой-нибудь вред от того, что он заметил? Но он не побоялся повредить товарищу, чтобы заслужить благоволение начальства. Теперь рассудите и так: кому Лахнер сделал хоть малейшее зло? Того же Талера он неоднократно угощал, давал деньги на похмелье, раз его пьяного прикрыл и избавил от наказания. Каждому из нас он всегда готов был прийти на помощь. А мы будем соваться в такое дело, которого не знаем, не понимаем, от раскрытия которого нам нет ни малейшей выгоды. Помните, товарищи, что гренадеры императрицы от начала формирования полка всегда дружно стояли за товарищей, кто бы он ни был, а Лахнер не только товарищ, но и отличный товарищ!
— Это правда! — послышались голоса. — Лахнер отличный товарищ!
— Ну так вот, ребята, — продолжал Гаусвальд, — значит, останемся верны обычаям гренадеров, не посрамим своих мундиров. Мы ничего не знаем и знать не хотим! Да здравствует товарищ Лахнер!
— Да здравствует товарищ Лахнер! — хором подхватили гренадеры.
— Да здравствует первая рота! — ответил Лахнер. — Но все-таки, братцы, я ровно ничего не понимаю. Тут, видно, что-то произошло, а что — не знаю. Сейчас мне некогда, я должен явиться к полковому командиру, а потом вы мне все расскажете.
Гренадеры разошлись, и Лахнер остался с Гаусвальдом.
— Где Биндер? — спросил наш герой.
— В полковой канцелярии, его опять засадили писать.
— А Ниммерфоль?
— У себя в комнате, устраивается. Ведь его произвели в фельдфебели. Кажется, у него Вестмайер.
Перебрасываясь словами, Лахнер поспешно заканчивал чистку своей амуниции. Он как раз успел прицепить ранец и взять в руки мушкет, когда вошедший капрал напомнил ему, что он безотлагательно должен идти к полковому командиру.
Лахнер взял под козырек и размеренным шагом направился к помещению Левенвальда. В его душе не было ни страха, ни смятения: каждый нерв, каждая клеточка мозга была напряжена страстным желанием выпутаться из трудного положения. И даже не боязнь за свою участь, не забота об отыскании нужного Эмилии документа заставляли его желать счастливой развязки: обо всем этом он как-то не думал в данный момент. В нем просто сказывались присущая молодости страсть играть опасностью, тот авантюризм (в благородном смысле этого слова), которого так много было в характере Лахнера, он просто радовался возможности поставить и убить крупную карту.
Он был даже несколько разочарован, когда вестовой сообщил ему, что Левенвальда дома нет, и уже собирался вернуться обратно в казармы, как из дверей показалась графиня Левенвальд, провожавшая какую-то гостью. Сначала она не заметила солдата и только по уходе гостьи бросила рассеянный взгляд на Лахнера. В тот же момент ее глаза широко раскрылись, а лицо выразило высшую степень растерянности, недоумения, удивления.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Лахнер, госпожа полковница! — ответил тот, изменив голос.
— Где ты родился? Как долго служишь? Сколько еще осталось служить?
Хитрая графиня нарочно нанизывала вопрос на вопрос, чтобы заставить Лахнера сказать более длинную фразу, при которой трудно сохранить искаженный тембр голоса.
Когда гренадер ответил на все вопросы, Аглая долгим взглядом уставилась на него, затем приказала пройти к ней в комнату и там, заперев дверь на ключ, скрестила руки на груди и снова долгим взглядом впилась в Лахнера.
— Так тебя зовут Лахнером? — спросила она наконец.
— Точно так, госпожа полковница!
— Знаешь ли ты барона Кауница?
— Да, госпожа полковница, на днях меня привели к нему и заставили обриться. Его благородие хотел лично убедиться, так ли мы похожи друг на друга, как уверяют.
— И что сказал майор?
— Да ничего не сказал, госпожа полковница!
— В таком случае и я ничего не скажу, — холодно ответила она. — Я не знаю твоих мотивов, но зато хорошо знаю этот шрам на щеке. Ну да что там! Все равно я не хочу делать тебя окончательно несчастным. Ступай с богом!
— Ей-богу, милостивая госпожа полковница, я не понимаю, что вы говорите!
Аглая покачала головой и промолчала. Наступила долгая пауза. Наконец графиня повторила слова гренадера «милостивая госпожа полковница», подчеркнув слово «милостивая».
— Да, — сказала она, — я буду милостивой. Я знаю, человеческое сердце слабо и часто увлекает даже твердого мужчину на путь глупостей, ведущих к гибели. Но надо уметь сдерживаться… Не одни только страсти существуют в мире, ведь священные обязанности… — Она вдруг оборвала себя и тоном строгой команды крикнула: — Гренадер! Направо кругом ма-арш!
Лахнер сделал поворот направо и размеренным шагом вышел из комнаты.
«Женский глаз не обманешь! — думал он, возвращаясь в казармы. — Но зато женское сердце падко на лесть. После всех тех сладких слов, которые я наговорил ей в качестве майора Кауница, она готова теперь поверить, что я проделал всю эту комедию только для того, чтобы оказаться к ней поближе! Ну что же, как это ни смешно, а все-таки это — немалый козырь в моей игре. Зато сам Левенвальд! Бррр! А что, если и он тоже сразу признает во мне Кауница? Черт возьми! Положение может оказаться не из приятных!»
Гаусвальд поджидал Лахнера у дверей.
— Ну как дела, дружище?
— Я не застал полковника дома.
— Отлично. Теперь сними с себя походную амуницию и пойдем к Ниммерфолю.
— Да ты ступай, не жди меня. Я приду потом.
— А разве ты сумеешь найти его комнату?
— Да ведь он помещается вот здесь, справа!
— Нет, теперь он живет в заднем флигеле и притом в отдельной комнате.
— Это почему?
— Да ведь я уже говорил тебе, что Ниммерфоля произвели в фельдфебели и перевели в шестую роту. Как раз сегодня будут торжественно отпразднованы его производство и прощанье с первой ротой. Все послеобеденное время мы, пятеро «камрадос», проведем у него. Вестмайер выказал просто необыкновенную щедрость: на полученные от тебя деньги он накупил вина, закусок и пирожных. Все это будет поглощено нами сегодня. Вестмайер и Ниммерфоль уже знают, что ты явился, и решили встретить твое появление на пирушке приветственным гренадерским маршем.
Тем временем, пока Гаусвальд рассказывал все это, Лахнер успел разоблачиться, и оба друга отправились к Ниммерфолю.
Дверь его комнаты оказалась запертой.
— Это из боязни непрошеных гостей, — заметил Гаусвальд, постучав. — Мы хотим быть между своими.
Вестмайер открыл дверь. Заметив Лахнера, он выбежал из передней в комнату и принялся вместе с Ниммерфолем насвистывать гренадерский марш, аккомпанируя ударами кулака по столу так, что стаканы и бутылки жалобно задребезжали. Исполнив с пафосом марш, друзья вскочили и вытянулись во фронт перед Лахнером.
На Ниммерфоле был старый тиковый китель, который особенно подчеркивал роскошь костюма Вестмайера. Последний был одет в новешенький коричневый фрак с пурпурной, расшитой шелками атласной жилеткой при коротких черных штанах с шелковыми белыми чулками и лаковыми ботинками с серебряными пряжками. Сбоку виднелась художественной работы рукоятка шпаги, по жилету шла золотая цепь с массой брелоков.
— Это кому вы делаете «во фронт»? — спросил Лахнер.
— Господину майору Кауницу! — ответил Вестмайер.
— Ну так твое счастье, что перед тобой только гренадер Лахнер, — ответил бывший «барон», — иначе майор притянул бы тебя к ответу, почему ты вздумал разыграть из себя штатского франта!
— Я ответил бы, — весело произнес Вестмайер, — что господин полковой командир разрешил мне бессрочный отпуск, но не потому только, — сказал он мне, — что мой дядя взялся за бесценок разбить ему сад перед домом, а только в награду за хорошее поведение.
— Привет вам, друзья!
Лахнер протянул Ниммерфолю и Вестмайеру руку и отпил из обошедшей круговую приветственной чаши. Сели к столу.
— Дружище! — сказал новопроизведенный фельдфебель. — По твоему лицу сразу видно, что тебя разжаловали из майоров в рядовые. Пей, брат, и тогда ты снова станешь весел и разговорчив! Ведь мы готовы лопнуть от любопытства!
— Товарищи, я с радостью посвятил бы вас в свою тайну, но не имею права говорить!
— Мы предполагали, что ты действовал так по приказанию высшего начальства.
— Если хочешь, это так и было. Я оказывал услуги очень важному лицу, и если сделанное мною будет оценено, то все вы вкусите от плодов моей работы!
— Но ты говоришь это с таким мрачным видом, будто и сам не веришь в благодарность!
— Ну положим, мы уже имеем самые реальные доказательства выгоды трудов Лахнера! Он заплатил по безнадежному счету барона Кауница самыми новенькими дукатами, и благодаря этому мы можем теперь пировать. Да здравствует Лахнер!
— Да здравствует Лахнер, который доказал, что гренадер — молодец и может пригодиться на какое-нибудь большое дело!
Все чокнулись. Лахнер молчаливо отпил из своего стакана. Ниммерфоль, внимательно посмотрев на него, сказал:
— Право же, Лахнер, ты мне совсем не нравишься. У тебя на сердце какое-то горе. Неужели тебе пришлось заплатить за маскарад ценою веселого расположения духа? В таком случае, чтобы черт побрал эту черную карету, которая увезла безвозвратно твое веселье, как увезла когда-то моего лучшего друга Плацля!
— Дорогой мой Ниммерфоль, — грустно ответил Лахнер, — то, что гнетет мое сердце, составляет мою собственную тайну, а потому я могу поделиться ею с вами. Да и не только могу, а даже должен, потому что, надеюсь, вы поможете мне исполнить мою обязанность!
— Так говори же скорее!
— В качестве барона и представителя одного из лучших родов Австрии я был принят в самом изысканном кругу. Там произошла неприятная история: один пруссак-барон осмелился нанести незаслуженное оскорбление даме. Дуэли, которая явилась следствием моего заступничества, не дали состояться. Но из-за этого неприятного обстоятельства я вступил в дружеские отношения с красивой, очаровательной, внешне и внутренне прелестной дамой. Ее муж, давно уже умерший, устроил так, что она после его смерти незаслуженно подверглась ряду обвинений. Ее вина осталась недоказанной, но и невиновность — тоже. А так как свет требует, чтобы на репутации женщины не лежало ни одного несмытого пятна, то он решил отвернуться от нее. Между тем существовал документ, которым можно было бы доказать ее полную невиновность. Но где искать этот документ, этого моя красавица не знала.
— Ого, но тут чистейшая романтика! — сказал Гаусвальд.
— Помните ли вы, — продолжал Лахнер, — ту ночь, когда нас арестовали после злосчастной серенады? Помните ли, как к нам в камеру привели незнакомца, который отозвал меня в сторону и долго говорил со мной?
— Да, да, — подхватил Гаусвальд, — когда мы выступали в поход, этого господина вели под конвоем, видимо, на расстрел!
— Так вот, этот господин дал мне поручение, очень странное и совершенно непонятное. Он говорил, что от исполнения поручения зависит честь невинно оклеветанной дамы. Ввиду того что мы на другой же день выступили в поход, я не мог тогда же взяться за исполнение поручения. Случаю угодно было, чтобы некоторое разъяснение загадки поручения незнакомца совпало с моим пребыванием в роли барона Кауница. И я узнал, что дама, о чести которой заботился незнакомец, и моя красавица — одно и то же лицо. Я деятельно принялся разыскивать документ и нашел тайник, в котором он спрятан. Я собирался достать его оттуда, но тут мне было приказано немедленно вернуться в казармы. Вот это-то и терзает меня. Я был так близок от исполнения заветной мечты, ради которой пожертвовал бы жизнью, и вдруг все пошло прахом.
— Послушай, Лахнер, — сказал Ниммерфоль, — дама, которой ты хочешь услужить, для нас стала священной, и мы готовы всеми силами помочь тебе. Но скажи, в чем может выразиться наша помощь?
— Я должен во что бы то ни стало овладеть спрятанным документом, и притом как можно скорее, а то и жизнь мне не в радость.
Кто-то торопливо постучал в дверь.
— Кто это может быть? — удивленно спросил Ниммерфоль.
— Может быть, Биндер?
— Вряд ли, он кончает свои занятия в канцелярии только в пять часов, а теперь еще четыре!
Стук повторился с удвоенной энергией. Ниммерфоль поспешил открыть. В комнату вбежал Биндер.
— Лахнер! — с ужасом крикнул он, заметив товарища. — Несчастный, спасайся!
— В чем дело? — испуганно спросили все, вскакивая со своих мест.
— Сейчас расскажу… Ох, задыхаюсь: я так бежал, чтобы поскорее известить вас… Еле-еле удалось придумать для поручика сказку, чтобы он отпустил меня раньше срока…
— Да не томи ты!
— Так вот, вместе с почтой пришло письмо на имя Левенвальда. Я по рассеянности сунул его на стол с полковой корреспонденцией, а адъютант, не рассмотрев конверта, вскрыл его. Он стал неистово ругаться, зачем я подложил письмо вместе с полковой корреспонденцией. Тогда я успокоил его: облатка отклеилась так удачно, что ее можно заклеить, и полковник ничего не узнает. Адъютант приказал мне сделать это, «чтобы нам обоим не попало», как сказал он. Вкладывая письмо, я обратил внимание, что там упоминается имя нашего Лахнера, поскорее пробежал его, и что же! Фельдмаршал Ласси предписывает Левенвальду «немедленно арестовать гренадера Лахнера и держать вплоть до дальнейших распоряжений под строжайшим надзором, не позволяя ему сообщаться с внешним миром». Я отпросился под вымышленным предлогом и кинулся сюда, чтобы предупредить Ниммерфоля: я думал, что ты, Лахнер, все еще живешь в гостинице, и вдруг вижу, что ты здесь… Господи, ведь теперь тебе ничем и помочь нельзя! А все твои дурацкие затеи! Что ты натворил?
— Биндер, — взволнованно сказал Лахнер, — клянусь тебе всем святым, что я согласился на этот маскарад только из чистейшего патриотизма, по желанию высокого лица, стоящего у кормила власти. За удачное выполнение навязанной роли мне была обещана награда, и я думал воспользоваться своим преимущественным положением только для того, чтобы заставить вновь расследовать ту таинственную историю, благодаря которой мы попали в солдаты и лишены возможности выслужиться. Свое дело я сделал, и сделал, не хвастаясь, лучше, чем ожидало то лицо, которому это было нужно. И что же, вместо награды меня приказывают арестовать как преступника? Я ничего не понимаю! Я не могу поверить, что меня так предательски толкают в петлю после того, как воспользовались мною…
— А я так отлично понимаю, — с негодованием вскрикнул Вестмайер, — тебя из личных целей впутали в грязную историю, а когда настал час расплаты, то, чтобы отделаться от обещанной благодарности, суют в петлю.
— Как бы там ни было, — продолжал Лахнер, — мне все это остается совершенно непонятным. Очень может быть, что мой арест устраивается просто для того, чтобы дать мне незаметно исчезнуть, и что мне ровно ничего не грозит. Но все-таки, в силу рассказанного мною вам, братцы, я не могу идти на такой риск. Сегодня я во что бы то ни стало должен оказаться на свободе, а завтра… ну, завтра пусть меня хоть казнят. Но сегодня я должен довершить начатое.
— Тогда ты должен сейчас же уйти из казармы.
— Разумеется, — заметил Биндер. — Левенвальд может вернуться с минуты на минуту, и тогда — фью!
— Но ведь адъютант Гартингер тоже прочел это предписание, так он может принять меры?
— Полно, брат, — ответил Биндер, — Гартингер ничего не предпримет, так как это выдало бы, что он прочел секретное письмо, адресованное его командиру. Ведь и Ласси заканчивает свое послание следующими словами: «Вообще в высшей степени недоволен Вами». Ну а если Левенвальд узнает, что адъютанту известно, как фельдмаршал оценивает его деятельность, то ведь командир его со свету сживет!
— Значит, я могу рискнуть обратиться к ротному с просьбой об отпуске до утра?
— Попытайся, иного пути я не вижу.
— Вестмайер, ты должен идти со мной!
— С удовольствием, тем более что благодаря дяде я в фаворе у начальства, и мое заступничество…
— Боже тебя упаси! — воскликнул Лахнер. — Ты только замешаешься в эту кашу! Нет, с начальством я сам как-нибудь сговорюсь, а ты должен помочь мне раздобыть другое платье.
— Ну так пойдем!
— Прощайте, друзья мои!
— До свидания, Лахнер, счастливо!
Лахнер, узнав от вестового, что ротный командир у себя дома, направился туда и велел доложить о себе.
— Что за черт! — обрушился на него ротный. — Не успел прийти из отпуска, как опять хочешь гулять? Какая-нибудь любовная история? Да что за дьявол, наконец? У кого ты служишь: у отечества или у своей любовницы?
— Осмелюсь доложить! — ответил Лахнер. — Я забыл у родственников, у которых гостил в отпуске, свое белье. При этом шкаф, куда я его положил, незаперт, и белье может пропасть. А белье-то казенное, мне грозит жестокое наказание…
— Вранье! — категорически отрезал ротный. — Чтобы больше этого не было! — с этими словами фон Агатон, в сущности добрейший человек, схватил карандаш и нацарапал на обрывке бумаги пропуск. — Ну, сколько времени тебе надо на розыски белья?
— Да, я просил бы отпустить меня до утренней зори…
— Так и есть! Отправишься со своей милой на музыку и будешь трепать казенные сапоги! Черти! Лодыри! Дармоеды!
Как раз в тот момент, когда ротный собирался вписать срок отпуска в пропуск, к нему пришел другой офицер, заговоривший о служебных делах. Этот разговор продолжался добрых четверть часа. Как печально отразилась на судьбе Лахнера эта задержка, читатель увидит из следующей главы.