В ранней юности прусский император Иосиф II был «самым невежливым, невоспитанным и необразованным принцем во всем цивилизованном мире». Рос он мальчиком болезненным, хмурым и раздражительным. После смерти матери Марии-Терезии он отказался признать давние конституционные гарантии Венгрии, не стал короноваться в качестве венгерского короля, а корону святого Стефана — реликвию мадьяр — попросту отобрал.
В романе «Самозванец» немецкий писатель Теодор Мундт попытался показать истинное лицо прусского императора.
— Божество мое, почему ты так грустен?
— Я вовсе не грустен, Эмилия, я просто смотрю на тебя и любуюсь…
— О, зачем ты скрываешь от меня свои сокровенные заботы. Я понимаю, ты опять задумался о нашем будущем или, вернее, о том, что у нас вовсе нет его…
— Но у нас имеется настоящее, Эмилия, наше светлое, чистое, безгрешное настоящее.
— Что такое настоящее? Это — метеор, скользнувший и померкнувший. Это — миг, который, не родившись, спешит исчезнуть во мраке. Это — просто слово, которое теряет свое значение в ту самую минуту, когда оно произнесено. Не прошло и минуты, как ты нежно подал мне руку, а ведь это пожатие уже отошло в область прошедшего. Настоящее мгновенно и кратко, будущее велико и бесконечно…
— Ты сама грустишь и беспокоишься, а упрекаешь меня, будто это делаю я.
— Наши души сроднились, божество мое, и твои мысли невольно передаются мне. Да и потом… Боже мой, какое это страшное слово — «никогда». Знать, что счастье никогдане наступит, что никогда не добьешься полноты блаженства, никогда, никогда, никогда!..
— Ты несправедлива, дорогая Эмилия, к этому бедному «никогда». Вот, например, я говорю тебе: «Никогда не забуду я тебя, моя светлая Эмилия! Никогда другая женщина не заслонит твоего образа в моем сердце».
— Прости, я должна перебить тебя. О, как ты ошибаешься, у меня существует грозная, опасная соперница, которая вытеснит меня из твоего сердца.
— Кто же это, глупенькая?
— Ее зовут «империя», и эта империя может заставить тебя снова жениться…
— Только не это! Бессердечная, как ты можешь терзать и себя, и меня такими детскими страхами? Пусть Господь не благословил нас на полное счастье — будем терпеливо нести возложенный на нас крест. Но до тех пор, пока ты будешь верна мне, никакая другая женщина не отвратит от тебя ни единой улыбки, ни единого ласкового слова — ничего из того, что всецело отдано мною тебе.
— О, значит, это будет всегда, мой Иосиф!
— Всегда, моя Эмилия, всегда!
— Итак, князь?
— Я, право, затрудняюсь, что мне ответить вам, графиня. Я не совсем понимаю, для чего все это нужно вам, и мне, право же, немного жалко эту бедную баронессу…
— С каких это пор ваше сиятельство стали сентиментальным?
— Я никогда не был бесцельно жестоким. Что же делать? Жизнь сурова, и когда приходится выплывать самому, то не рассуждая топишь другого…
— Иначе говоря, вы не видите для себя выгоды из предлагаемого дела? Так говорите проще и прямее: сколько?
— Графиня, я не еврей-ростовщик, чтобы…
— Бросьте, милый мой. Если это намек на мое происхождение, то он довольно плосок. Будем деловыми людьми, так мы скорее договоримся до чего-нибудь. В данный момент я именно нахожусь в таком положении, когда приходится выплывать самой, а вы уже давно боретесь, чтобы окончательно не пойти ко дну. Так поплывем вместе.
— Говорите, графиня.
— Милый мой, дело в том, что я сделала очень плохой гешефт [1], когда вышла замуж за покойного графа. Отец проклял меня и лишил наследства, но я сказала себе: «Э, твои жалкие сотни тысяч, когда у графа — миллионы». И вот я стала графиней. Но — увы! — оказалось, что у графа далеко не было таких больших средств, как говорили. После его смерти большая часть недвижимости как родовое достояние перешла в семью младшего брата покойного, а меньшую расхитили кредиторы. Мне остались только этот дом да немножко денег, которых не хватает на содержание комнат в порядке… Да, граф безбожно обманул меня!
— Ну, вы не можете так уж жаловаться на него. Покойный сделал то, что не мог бы сделать никто другой: надо было быть настолько влиятельным, чтобы создать своей жене, урожденной Финкельштейн, дочери еврея-менялы, такое блестящее положение при дворе. Это тоже капитал.
— Который необходимо реализовать. В этом-то все дело, князь, ради этого-то я вас и привлекаю в соучастники. Вы вот жалеете «эту бедную баронессу», а подумайте: она молода, богата, свободна, любима; я же бедна, на краю разорения, отвергнута. У нее все, а она завладела тем, что должно быть моим. Вероломный поляк изменил мне, влюбившись в нее. Его величество, довольно благосклонно поглядывавший прежде в мою сторону, теперь не обращает на меня ни малейшего внимания. Почему же ей все, а мне ничего?
— Допустим, что это справедливо. Но я вижу здесь только месть, а никак не выгоду.
— Выслушайте меня до конца. Предав поляка и запутав баронессу, я не только мщу им, но и заслуживаю признательность. Его величество, разочаровавшись в златокудрой баронессе, кинет и на меня приветливый взор. О, я не поведу с ним такой тактики, как эта кисло-сладкая лицемерка. Я не буду вздыхать и ныть… на моей груди император выпьет полную чашу блаженства. Я достаточно красива, достаточно соблазнительна, чтобы увлечь его хоть на мгновение. А там моя игра будет сделана. Женщине, оказавшей такую услугу государству и подарившей сладкие часы любви государю, не откажут ни в чем. Откуп свободен, государь собирается оставить его за собой, я же заставлю отдать его мне.
— Фи, графиня. Но как посмотрит свет на то, что вы возьметесь за такое дело?
— Э, милый мой князь, какое мне дело до света! Да знаете ли вы хоть приблизительно, сколько дохода дает в год откуп? Вот в том-то и суть… Мне надоело придворное общество, где сквозь наружную любезность и вежливость сквозят явное пренебрежение и презрение к моему происхождению. Нет, дальше от них!.. С деньгами я создам себе такое общество, такой круг, какой захочу.
— Допустим. Но что же я буду иметь от всего этого?
— Я назначу вас пожизненно моим главным интендантом. Дела у вас не будет никакого — только четверть часа в день на подпись бумажонок, а жалованье королевское.
— Что же. Если вы не откажетесь оформить это…
— Друг мой, я выросла в такой среде, где без документа не делают ни шага… Перейдемте в кабинет, князь, и там обсудим формальную сторону нашего договора. Да ну же, будьте спокойны, князь! Предложите же руку своей новой союзнице!
— Однако это вино обладает удивительной способностью к быстрому высыханию! Смотрите, братцы, а ведь оно опять все высохло и в бутылках, и в стаканах, и в нашей утробе! Мне пришла в голову гениальная мысль: а что, братцы, если потребовать еще вина?
— Ура, капрал Ниммерфоль! Дельное предложение!
— Тише, Плацль! Ну и глотка у тебя! Должно быть, сразу спугнул всех ворон с крыши.
— А ты, может быть, собирался закусить одной из них?
— Не остри, Цвельфзейдель, это здесь совсем ни к чему. Во-первых, тебя здесь не оценят; во-вторых, только даром тратится дорогое время, в течение которого можно пропустить добрый стаканчик. Эй, вахмистр Зибнер! На минуточку! Да куда же он запропастился? Эй, Зибнер! Вахмистр!
— Да иду, иду! Экие горланы! Вы, братцы, забываете, что вы здесь не на товарищеской пирушке, а в дозоре. Разве мыслимое дело — поднимать такой шум?
— Ну-ну, старый служака, за порядок и все прочее отвечаю я. А вот ты отвечай за себя. Взялся ты или нет доставлять нам все, что нам нужно для поддержания наших слабых сил? А как ты думаешь — на что нам пустые бутылки?
— Как? Вы уже все выпили?
— Нет, вино само высохло. Поэтому тащи еще вина, да поскорее.
— Нет, братцы, так не годится. Вы еще сгорите, пожалуй, от такой массы вина, а в помещении пороховой башни строго запрещено держать все огнеопасное.
— Да полно вам уговаривать его. Пусть ломается… Не достанем мы вина без него, что ли? Здесь в деревушке целых два кабака. Гони монету, Ниммерфоль, я живо сбегаю. Только вот не заперли ли кабак? Посмотри-ка, капрал, на часы… Двенадцати еще нет?
— Нет, без четверти… Батюшки! Ребята, вспомните-ка, какой сегодня день.
— Пятница!
— Да, пятница, а через четверть часа будет двенадцать.
— Ба! Ты думаешь, что черная карета снова промчится здесь?
— А почему бы нет? До сих пор она аккуратно проезжала каждую пятницу. Знаете что, братцы? Отложим на время истребление винных запасов старого Зибнера и пойдем на улицу; надо же выяснить, в чем тут дело.
— Да как же вы это выясните? Карета никогда не сбивается с дороги, а остановить ее так себе, ни с того ни с сего, вы не имеете права.
— Полно, Зибнер. Какое там право? Мы хотим знать, в чем тут дело.
— Смотрите, любопытство может дорого вам обойтись: сатана не любит, когда ему становятся поперек дороги. Ну да смейтесь себе, смейтесь! Старый Зибнер достаточно прожил на свете и видал кое-что… У нас в Праге тоже одно время ездила в полночь черная карета, запряженная черными, искромечущими конями. Девица Фохтс захотела подстеречь эту карету и выглянула из окна, когда заслышала стук и грохот. И что же! Она старалась как можно дальше высунуть голову, чтобы лучше разглядеть; карета уже давно проехала, а голова Фохтс все продолжала вытягиваться, вытягиваться, вытягиваться, пока шея не вытянулась на добрых два метра. Потом ее голова стала крутиться, и шея свернулась в спираль. А когда перепуганная Фохтс хотела втянуть голову обратно, то окно вдруг съежилось, и голова уже не могла пройти в него. Дом пришлось ломать!
— Какие глупости! Как не стыдно повторять бабьи сказки! Пусть-ка мне попадется такое привидение. Я угощу его раза два саблей, так будет знать.
— Нельзя ли узнать, как вас зовут, господин герой?
— Меня зовут Плацль, вахмистр Зибнер.
— А позвольте поинтересоваться, какой город осчастливлен честью именоваться родиной столь доблестного воина?
— Я — венец!
— Ах, так! Ну что ж, поговорка гласит, что у венцев львиная пасть и заячье сердце…
— Господин Зибнер! Вы ответите мне за такие слова!
— Я слишком стар, да и не для того меня произвели в вахмистры, чтобы я стал отвечать рядовому солдату! Вообще я нахожу, что у капрала Ниммерфоля подчиненные имеют слишком слабое понятие о дисциплине, субординации и служебном долге.
— Правда, вы — вахмистр, но это не дает вам права оскорблять…
— Да чем же я оскорбил рядового Плацля? Я только повторил то, что говорят все. Не я же сложил эту пословицу. Пусть лучше Плацль докажет, что эта поговорка к нему не относится!
— Ну, так идем, братцы, все на улицу. Я докажу этому господину, заячье ли у меня сердце. Я не я буду, если не разузнаю, что это за карета.
— Молодец, Плацль! Вот это дело!
— Идем, ребята.
— Ух, как сегодня прохладно!.. Бррр…
— А звезды-то, звезды! Вон их сколько высыпало!
— Ну, братцы, вы постойте здесь, а я пойду туда, за вал, и спрячусь в тени придорожного дерева. До скорого свидания, товарищи! — произнес Плацль.
— Молодец!.. Ребята. Слышите грохот колес?
— Господи Иисусе Христе! А ведь правда!
— Гляди, гляди, вот и она показывается.
— Где?
— Да куда ты смотришь? Вот там, справа внизу… Ведь здесь крутой поворот и крутой подъем…
— А, вижу, вижу. Господи, вот мчится-то!
— Господи боже! Неладное это дело! Смотрите, смотрите: карета вся черная, лошади черные, кучер в черном… Спаси и помилуй! Неладное, братцы, дело затеяли!
— Эй, Плацль, вернись лучше!
— А как кучер лошадей настегивает!
— Смотрите, смотрите! Карета выезжает из-за поворота!
— Эх, зря Плацль похвастался. Что он может сделать, когда карета мчится с такой дьявольской быстротой?
— Вот именно с дьявольской! Ба-тюш-ки! Братцы, да что же это?
— Что за сумасшествие! Вскочил на запятки!
— Глядите, глядите, фуражкой машет!
— Братцы, да ведь проклятая карета увезла нашего Плацля!
— Ну, пропал Плацль ни за грош!
— Ну что за глупости, вернется. Проедет милю на запятках, да и соскочит, сюда же вернется.
— Держи карман шире — выпустит его теперь сатана!
— Ну, уж и сатана.
— Капрал Ниммерфоль, вам придется отвечать за такое попустительство.
— Полно вам, Зибнер. Кто вас за язык дергает? Точно ваша это забота. Да и кто вы такой здесь? Смотритель пороховой башни? Ну и смотрите, чтобы черт не унес ее, а уж за своими людьми я и сам усмотрю.
— Вот и недосмотрели. Башню-то черт не унес, а Плацля…
— Не ваше дело. Велика беда — на запятках проехаться. Не бойтесь, не позже утра вернется.
Увы! Рядовой Плацль не вернулся ни на другой день, ни позже.
— Боже мой, боже мой! С таким невинным лицом, с такими ясными глазами — и такая бездна черного предательства… Ты молчишь? Эмилия! Отвечай! Я требую, чтобы ты ответила мне что-нибудь!
— Что же мне ответить вам, ваше величество? Ответить, что я невинна? Но разве это важно для меня? Важно только одно, что ваше величество не побоялись кинуть мне в лицо тысячу оскорблений, грязных подозрений… О, боже мой, боже мой, я не перенесу этого! И вы могли, вы решились… Я… не…
— Слезы? А знаете, баронесса, женщина всегда плачет, если не находит веских доказательств и оправданий!
— Ваше величество!
— Может быть, вы хотите оправдаться? Но я уже добрых полчаса только и предлагаю вам сделать это!
— Мне не в чем оправдываться перед вами, ваше величество.
— Так вы признаете себя виновной?
— Нет, но я не унижусь до оправданий перед вашим величеством. Мне кажется, что человек, так близко подошедший к моей душе, как вы, ваше величество, мог быть уверен, что я не способна на это.
— Слова, баронесса, слова, а когда бесспорные факты противопоставляются бездоказательным словам, то…
— То? Договаривайте, ваше величество! Прикажите судить меня — что же, все равно: как бы ни были велики мои страдания, они не превысят того, что мне уже пришлось испытать теперь. Боже мой!.. И я верила в вас как в Бога!
— Эмилия, жизнь моя, заклинаю тебя нашей любовью — оправдайся, стряхни с себя эти ужасные подозрения… Пойми, то, в чем тебя обвиняют, было бы смертным грехом не только против твоего государя, но и против человека, который любил тебя больше всего на свете! Эмилия, я страстно любил тебя! Ведь ты была для меня символом всего чистого, всего светлого.
— И достаточно было слова хитрой интриганки, чтобы все ваше доверие ко мне разлетелось прахом?
— Эмилия, оставь упреки. Умоляю тебя, оправдайся!
— Ваше величество, у меня, к сожалению, нет фактических оправданий, а слова… но что такое слова лживой женщины!
— Я вижу, что все это — правда. Я презираю тебя! Твоя душа черна так же, как бело твое лицо, и твое сердце так же грязно, как блещут золотом твои волосы.
— Добивайте, ваше величество, добивайте слабую женщину. Добивайте за то, что она имела глупость полюбить вас.
— Не смей говорить мне о своей любви! Ты не любила и не любишь меня!
— Да, ваше величество, вы правы: я вас не люблю больше. Прежде я любила вас больше Бога, но теперь… И вообще, прекратите эту тяжелую сцену, ваше величество. Позвольте мне уйти.
— Так, значит, это правда?… Но довольно слов. Можете уйти, баронесса. Во имя того счастья, которое я пережил с вами в прошлом, я реабилитирую вас в глазах общества. Я сдержу свое бешенство, подавлю кипящую во мне обиду и затушу этот скандал… Ступайте.
— Имею честь кланяться вашему величеству.
— Могу я узнать, как вы предполагаете устроить свою судьбу?
— Я выхожу замуж, ваше величество.
— Вот как? А еще вчера…
— Да, еще вчера, когда дедушка предложил мне жениха, я не знала, как опасно для молодой женщины быть при дворе вашего величества, не имея покровителя и защитника.
— Змея, где же твоя любовь?
— Об этом надо спросить вас, ваше величество. Я сама смотрю себе в сердце и удивляюсь, куда она девалась… Ведь еще вчера… вчера…
— Ступайте, баронесса. Приберегите свои слезы для будущего мужа… На тот случай, когда вы обманете его так же подло, как обманули меня. Ступайте, я сдержу свое слово. Вы будете реабилитированы. Пусть один только я знаю, сколько низости и гнусной измены может таиться под такой ангельской внешностью, как ваша. Да уходите же! Ведь и у меня тоже есть предел терпению!..