«Бартек-победитель» — произведение польского писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе Г. Сенкевича (1846–1916).***
Рассказ написан в 1882 году. Он повествует о жизни простых поляков. Проводится параллель между трагическими судьбами главных героев и жизнью поляков под гнетом оккупации. Критики писали об уровне мастерства автора в рассказах: «Одно слово, но поставленное в надлежащем месте, одно на первый взгляд обыденное, но необычайно меткое и живописное сравнение, одно прилагательное, как бы нехотя присоединенное к существительному, — и перед нашими глазами сразу встает выпуклый и живой персонаж, рисуется образ, ситуация, сцена».
Перу Сенкевича принадлежат и такие произведения: «Письма из Африки», «Письма из Венеции», «Письмо из Рима», «Поездка в Афины».
Герой мой назывался Бартек Слóвик[1], но так как он имел привычку таращить глаза, когда к нему обращались, то соседи называли его Бартек-лупоглазый. С соловьём, действительно, он имел мало общего, зато, благодаря своим умственным способностям и поистине гомерической наивности, он заслужил и ещё одно прозвище: глупый Бартек. Это последнее было самым популярным и, вероятно, только одно перейдёт в историю, хотя Бартек носил ещё и четвёртую фамилию, официальную. Так как слова: человек[2] и соловей для немецкого уха не представляют никакой разницы, а немцы любят, во имя цивилизации, переводить варварские славянские названия на более культурный язык, то в своё время, при составлении воинских списков, происходил следующий разговор:
— Как тебя зовут? — спрашивал у Бартка офицер.
— Слóвик.
— Шлоик?.. Ach! ja. Gut.[3]
И офицер написал «Mensch».[4]
Бартек происходил из деревни Подгнётово, — деревень с такими названиями очень много в княжестве Познанском и других землях бывшей Польской республики. Бартек обладал, кроме земли, хаты и пары коров, ещё и пегим конём и женою Магдою. Благодаря такому стечению обстоятельств, он мог жить спокойно и согласно с мудростью, заключающеюся в стихах:
Пегий конь и жена Магда, —
Что Бог захочет, то и даст.
И действительно, жизнь его слагалась совершенно так, как хотел Бог, а когда Бог дал войну, то Бартек закручинился не на шутку. Оповестили, что нужно было являться в сборный пункт, нужно было бросить хату, землю и всё отдать на бабье попечение. Но народ в Подгнётове был вообще бедный. Бартек зимою, бывало, ходил на фабрику и этим помогал себе в хозяйстве, а теперь что? Кто знает, когда окончится война с французом? Магда как получила призывную повестку, так и начала ругаться:
— Ах, чтоб они лопнули! ах, чтоб они ослепли!.. Хотя ты и дурачок, а всё-таки мне тебя жаль. Французы тебя не помилуют: или голову с плеч долой снимут, или ещё что…
Бартек чувствовал, что баба говорит правду. Французов он боялся как огня, да, кроме того ему, было и жалко их. Что ему французы сделали? Зачем и для чего он пойдёт на эту страшную чужбину, где нет ни одной доброй души? Как сидишь в Подгнётове, то и кажется, что здесь уж не Бог весть какое сладкое житьё, а как прикажут идти, то и поймёшь, что здесь всё-таки лучше, чем где бы то ни было. Но теперь уж ничего не поможет, — такая доля: нужно идти. Бартек обнял жену, потом десятилетнего Франка, потом сплюнул, перекрестился и вышел из хаты, а Магда за ним. Прощались они не особенно чувствительно. Она и мальчишка хныкали, он повторял: «Ну тише, ну!» — и таким образом все вышли на дорогу. Только тут они увидали, что во всём Подгнётове творилось то же, что и у них. Вся деревня вышла, — дорога так и кишит призывными. Идут они на железнодорожную станцию, а бабы, дети, старики и собаки провожают их. У призывных тяжело на сердце, только у тех, кто помоложе, торчат трубки в зубах; иные поют охрипшими голосами:
«Рука Скшиницкого уже не будет махать саблей на войне».
Немцы, колонисты из Подгнётова, со страха горланят «Wacht am Rhein».[5] Вся эта пёстрая толпа, посреди которой кое-где блестят штыки жандармов, подвигается вдоль плетней к концу деревни с криком, шумом и гамом. Бабы держат своих «солдатиков» за руку и голосят; какая-то старушка показывает свой единственный жёлтый зуб и грозит кому-то кулаком в пространство. Другие проклинают: «пусть Господь Бог заплатит вам за наши слёзы»; слышны крики: «Франек! Каська! Юзек! будь здорова!» Собаки лают. Колокол на колокольне звонит. Ксёндз сам читает отходные молитвы, потому что не один из тех, которые теперь идут на станцию, не возвратится домой. Война берёт их всех, но отдаст далеко не всех. Плуги заржавеют, потому что Подгнётово объявило войну Франции. Подгнётово не могло выносить усиливающегося значения Наполеона III и приняло к сердцу вопрос об испанском престоле. Колокольный звон провожает толпу, которая миновала уже плетни. Вот святая статуя: шапки летят с голов. На дороге встаёт золотистая пыль, потому что день сухой и погожий. По обеим сторонам дороги дозревающие хлеба шелестят тяжёлым колосом и сгибаются от дуновения мягкого, ласкового ветерка. В голубом небе мелькают жаворонки и трещат без умолку.
Станция! Здесь толпа ещё больше. Тут призывные из Кривды Верхней, Кривды Нижней, из Разорёнова, из Недоли, из Мизерóва. Движение, толкотня и беспорядок. Война «во имя Бога и Отечества». Ландвер[6] пойдёт охранять свои семьи, жён, детей, поля и хаты, которым угрожает неприятель. Французы, видимо, особенно озлились на Подгнётово, на Верхнюю Кривду, на Нижнюю Кривду, на Разорёново, Недолю и Мизерóво. Так, по крайней мере, кажется тем, кто читает расклеенные по стенам афиши. На станцию прибывают всё новые и новые толпы; в зале так накурено, что даже и афиш не видно. Посреди шума трудно понять что-нибудь; все толкаются, шумят, кричат. На платформе раздаётся резкая, решительная, короткая немецкая команда.
Раздался звонок; слышно тяжёлое дыхание локомотива. Всё ближе, ближе, яснее. Вот она, война-то приближается.
Второй звонок! Дрожь охватывает всех присутствующих. Какая-то женщина начинает кричать: «Едам! Едам!» Очевидно она зовёт своего Адама, но другие женщины подхватывают это слово и кричат: «едут». Какой-то ещё более пронзительный голос прибавляет: «французы едут». И в одно мгновение ока паника охватывает не только женщин, но и будущих героев Седана. Толпа всколыхнулась. Тем временем поезд остановился перед станцией, во всех окнах видны фуражки с красными околышами и мундиры. Солдат — что муравьёв в муравейнике. На открытых платформах угрюмые длинные пушки. Солдатам очевидно строго-настрого приказали петь, — целый поезд так и дрожит от сильных мужских голосов. Какою-то силой и могуществом веет от этого бесконечно-длинного поезда.
На платформе начинают ставить рекрутов рядами; кто может, ещё прощается; Бартек взмахнул лапами и вытаращил глаза.
— Ну, Магда, будь здорова!
— Ох, бедняга ты мой!
— Не увидишь ты меня больше.
— Ох, не увижу!
— Ничего не поделаешь.
— Да сохранит тебя Матерь Божия…
— Будь здорова; за хатой смотри.
Баба с рыданиями обняла его шею руками.
— Да сохранит тебя Бог!
Наступала последняя минута. Писк, плач и рыдания баб заглушают всё: «Будьте здоровы! будьте здоровы!» Но вот уже солдаты отделены от беспорядочной толпы; вот они скучились чёрною сплошною массой, которая формируется в квадраты, прямоугольники и начинает двигаться с верностью и регулярностью движений машины. Команда: «Садиться!» Квадраты и прямоугольники надламливаются по середине, узкими лентами протягиваются к вагонам и исчезают в их глубине. Вдали локомотив свищет и выбрасывает клубы серого дыма. Теперь он дышит как змей и сам ошпаривает себе бока горячим паром. Вой баб доходит до высшей степени. Одни закрывают глаза фартуками, другие простирают руки к вагонам. Рыдающие голоса выкрикивают имена мужей и сыновей.
— Будь здоров, Бартек! — кричит снизу Магда. — Да не лезь туда, куда тебя не пошлют. Да сохранит тебя Божия Матерь. Господи!
— За хатой смотри, — отвечает Бартек.
Линия вагонов дрогнула; буфера стукнулись друг о друга; поезд двинулся вперёд.
— Да помни, что у тебя жена и дети! — кричала Магда, стремясь вслед за уходящим поездом. — Будь здоров во имя Отца и Сына и Духа Святого. Будь здоров…
А поезд всё более ускорял свой ход, увозя с собою воинов из Подгнётова, обеих Кривд, из Недоли и Разорёнова.