«Памятники исторической литературы» — новая серия электронных книг Мультимедийного Издательства Стрельбицкого.
В эту серию вошли произведения самых различных жанров: исторические романы и повести, научные труды по истории, научно-популярные очерки и эссе, летописи, биографии, мемуары, и даже сочинения русских царей. Объединяет их то, что практически каждая книга стала вехой, событием или неотъемлемой частью самой истории.
Это серия для тех, кто склонен не переписывать историю, а осмысливать ее, пользуясь первоисточниками без купюр и трактовок.
«Сочинения» — мемуары императрицы Всероссийской и принцессы Ангальт-Цербстской Екатерины Второй.
Вскоре после свержения взбалмошного и честолюбивого супруга Екатерины, в России восходит новая звезда. Ее имя — Екатерина, ее эпоха — это эпоха дворцовых переворотов, интриг и тайн, а также жестокие реформы, закрепощение крестьян и кабальные условия для простого российского люда. Век Екатерины — век абсолютистской монархии в величайшем ее проявлении.
«Памятники исторической литературы» — новая серия электронных книг Мультимедийного Издательства Стрельбицкого.
В эту серию вошли произведения самых различных жанров: исторические романы и повести, научные труды по истории, научно-популярные очерки и эссе, летописи, биографии, мемуары, и даже сочинения русских царей.
Объединяет их то, что практически каждая книга стала вехой, событием или неотъемлемой частью самой истории.
Это серия для тех, кто склонен не переписывать историю, а осмысливать ее, пользуясь первоисточниками без купюр и трактовок.
Пробудить живой интерес к истории, научить соотносить события прошлого и настоящего, открыть забытые имена, расширить исторический кругозор у читателей — вот миссия, которую несет читателям книжная серия «Памятники исторической литературы».
Читатели «Памятников исторической литературы» смогут прочесть произведения таких выдающихся российских и зарубежных историков и литераторов, как К. Биркин, К. Валишевский, Н. Гейнце, Н. Карамзин, Карл фон Клаузевиц, В. Ключевский, Д. Мережковский, Г. Сенкевич, С. Соловьев, Ф. Шиллер и др.
Книги этой серии будут полезны и интересны не только историкам, но и тем, кто любит читать исторические произведения, желает заполнить пробелы в знаниях или только собирается углубиться в изучение истории.
…Граф Петр Семенович! Его королевское высочество принц Генрих отъезжает отсюда в Москву декабря 3-го дня единственно чтоб видеть старинный столичный наш город и все, что в нем достойно любопытства. Желание его при том есть то, чтоб быть у вас инкогнито, не имея на себе никаких знаков, дабы тем и себя не обезпокоить и вас удалить от всех церемониальных почестей, каковых бы он ожидать мог по обыкновению. Чего ради мы вам и рекомендуем распорядить все заблаговременно следующим образом: 1-е, в приезд его никаких встреч церемониальных не делать. 2-е, дом графа Ивана Ларионовича Воронцова[1] кажется нам выгоднейшим для пребывания Принцу на сие короткое время; и мы надеемся, что хозяин не сочтет себе за безпокойство опростать оный. 3-е, что касается до содержания стола, в том дворцовая Наша канцелярия и придворная кантора разпорядка никакого отсюда зделать не могут, не имея там ничего, а рекомендуем вам приискать, где можно приличное к столу серебро и прочее, и провизии столовыя держать на наш щет наилучшия, которыя у вас в городе всегда покупкою сысканы быть могут, и по присланному от вас щету заплачены от нас будут. 4-е. Для экипажа сыщите от Московской конюшенной команды пристойную карету, а лошадей ямских промышлять будет генерал-порутчик Бибиков[2], который с его Высочеством отправится, так как и в оба пути и в Москве в доме пристойный порядок его же смотрению мы поручили. Словом, ничто церемониальное не подобно, а сколько возможно сохраните Его Высочеству свободу быть вояжиром партикулярным и входить во все, каковы на сие время, в городе случиться могут, благопристойныя общества и увеселения или и публичные спектакли; к чему мы не сумневаемся, что не приметным образом и жители города Москвы по внушению вашему подадут сами повод. Прямое же угощение Его Высочеству состоять должно в том, чтоб все любопытства у вас достойное видеть он мог, как на пример: Согласитеся с преосвященным Московским показать Его Высочеству соборныя наши церкви, патриаршую ризницу[3], печатный двор[4] и, ежели пожелает видеть лучший какой монастырь в городе, по тому обыкновению, как и прежде сего бывало угощение от духовных для удовольствия любопытства знатных приезжих особ; и потом надобно, чтоб Его Высочество увидел дом воспитательный во всем его установлении и порядке, а наконец Московский Университет и те домы, в которых классы Университетские, камора физическая и библиотека находятся: но предостерегите, чтоб ученые там люди прием зделали так, как партикулярной знатной особе. Я думаю, что уже столько и модели новопроэктованнаго Кремлевскаго дворца зделано, что можно для получения идеи о сем строении, оную показать[5]. Мы не думаем, чтоб более пяти дней Его Высочество в Москве пробыл, а потому и размеряйте ваше угощение на сие короткое время. Ежели же кто пожелает из наших чиновных людей к нему приехать или его к себе просить на угощение, то будет неизлишнее, но только бы не было никакой повестки ни о формальных визитах, ни о трактаментах, а все сходствовало с желанием Его Высочества быть со всеми и во всех компаниях инкогнито. Чего ради и караул в доме принца поставте пристойный для охранения дому, а не по характеру его особы. Впрочем, мы полагаемся на ваше во всем наилучшее благоизобретение и пребываем к вам благосклонны.
Подлинный подписан собственною Ея Императорскаго Величества рукою: Екатерина.
* * *
В старину много кричали, да еще и в настоящее время часто говорится, хотя и с меньшей колкостью, о построении города Петербурга и о том, что двор поселился в этом городе и покинул древнюю столицу Москву. Говорят, и это отчасти верно, что там умерло несколько сот тысяч рабочих от цынги и других болезней, особенно в начале; что провинции обязаны были посылать туда рабочих, которые никогда не возвращались домой; что дороговизна всех предметов в этом городе, сравнительно с дешевизною в Москве и в других областях, разоряла дворянство и проч., что местоположение было нездорово и неприятно, и не знаю еще что, и что это место менее, чем Москва, подходит для господства над империей и что это предприятие Петра Великаго похоже на предприятие Константина, который перенес в Византию престол империи и покинул Рим, причем римляне не знали, где искать свою отчизну, и, так как они не видели более всего того, что в Риме воодушевляло их усердие и любовь к отечеству, то их доблести мало-по-малу падали и наконец совершенно уничтожились. Я вовсе не люблю Москвы, но не имею никакого предубеждения против Петербурга, я стану руководиться благом империи и откровенно выскажу свое чувство. н. Москва — столица безделья и ея чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого. Я поставила себе за правило, когда бываю там, никогда ни за кем не посылать, потому что только на другой день получишь ответ, придет ли это лицо, или нет; для одного визита проводят в карете целый день, и вот, следовательно, день потерян. Дворянству, которое собралось в этом месте, там нравится: это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там тон и приемы праздности и роскоши; оно изнеживается, всегда разъезжая в карете шестерней, и видит только жалкия вещи, способный разслабить самый замечательный гений. Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма, как чудотворныя иконы на каждом шагу, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, безполезные слуги в домах — какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязныя болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит разсказы об этих возмущениях и питает ими свой ум. Ни один еще дом не забыл совсем старинное слово «дозор»[6]. Поспешность, с какою я пишу это, производит то, что я, может быть, забываю много обстоятельств, которыя вместо того, чтобы уменьшить, усилили бы то, что я говорю; как, например, статья о фабриках огромной величины, которыя имели безразсудство там устроить и в которых чрезмерное количество рабочих, все еще пользующихся привилегиями, очень противоречащими доброму порядку, увеличивают смуты, которым во всякое время подвергался этот город. Не следует еще исключать из этой черты деревни, слившияся в настоящее время с этим городом, и где не правит никакая полиция, но которыя служат притоном воров, преступлений и преступников; таковы: Преображенское, Бутырки и проч., и проч. — Петербург, надо сознаться, стоил много людей и денег; там дорога жизнь, но Петербург в течение 40 лет распространил в империи денег и промышленности более, нежели Москва в течение 500 лет с тех пор, как она построена; сколько там народу занято постройками, подвозом съестных припасов, товаров сколько денег они вывозят в провинции; народ там мягче, образованнее, менее суеверен, более свыкся с иностранцами, от которых он постоянно наживается тем или другим способом, и т. д., и т. д., и т. д.
2-е августа (старого стиля) 1762 г.
Я отправляю немедленно графа Кейзерлинга послом в Польшу[7], чтобы сделать вас королем, по кончине настоящего и в случае, если ему не удастся это по отношению к вам, я желаю, чтобы королем был князь Адам.
Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его. Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, он вел ее в поход для этого[8]; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. (Елисавете Воронцовой), а меня заключить в тюрьму. В день празднования мира[9], сказав мне публично оскорбительный вещи за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ.
С этого дня я стала прислушиваться к предложениям, которыя мне делались со времени смерти императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ея детей.[10] Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в преданности большого числа капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках троих братьев Орловых; Остен помнит, что видел старшаго, как он всюду за мною следовал, и делал тысячу безумных вещей. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это — люди необычайно решительные и очень любимые большинством солдат, так как они служили в гвардии. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.
Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10.000 нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, потому что было четыре отдельных партии, начальники которых созывались для приведения плана в исполнение, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына, но они ни за что не хотели согласиться на это.
Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Условились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, но соберут гвардейцев и провозгласят меня самодержавной императрицей. Рвение по отношению ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. Распространился 27-го слух в войсках, что я арестована. Солдаты приходят в волнение; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку, начальнику одной из партий, и говорит ему, что я, без сомнения, погибла. Он уверяет его, что у него есть известия обо мне. Этот солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое. Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что услышал, что офицер отослал этого солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека.[11] И вот весь полк в движении. В течение этой же ночи послали рапорт в Ораниенбаум. И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решили прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привезти меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро приеду. Гетман, Волконский, Панин были посвящены в тайну.
Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все то, что подготовлялось. Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности; он сказал мне: «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он привез. Другой офицер под видом лакея находился при дверцах кареты; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшаго Орлова с князем Барятинским младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк, где вышли; там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который стал бить тревогу. И вот сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; и вот они начинают приносить мне присягу. По окончании этого меня просят сесть в карету; священник с крестом шел впереди; мы отправились в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу с криками виват. Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла. Приходит Преображенский полк, с криками виват; солдаты говорят мне: «Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья». Приезжает Конная гвардия[12]; она была в бешеном восторге, так что я никогда не видела ничего подобнаго, плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Так как я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, я послала пеших гвардейцев к дяде, чтобы просить его оставаться дома, из боязни несчастия с ним. Не тут-то было: его полк отрядил солдат, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.
Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска. Было более 14.000 человек гвардии и полевых полков. Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.
Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и завершить дело. Там мы держали совет, и было решено отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были разставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.
Я послала адмирала Талызина[13] в Кронштадт. Приехал канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд: его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой и граф Шувалов, также из Петергофа, чтобы обезпечить верность войска и убить меня; их повели приносить присягу безо всякаго сопротивления с их стороны.
Разослав всех наших курьеров и приняв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир, приказав объявить себя полковником при неописуемых криках радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждаго полка для охраны моего сына, который остался в городе. Я выступила таким образом во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын[14] с очень льстивым письмом от Петра III. (Я забыла сказать, что когда я выступила из города, ко мне подошли три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, для того, чтобы распространять манифест среди народа, и сказали мне: «Возьми, вот что поручил нам Петр III; мы даем это тебе, и радуемся, что имели этот случай присоединиться к нашим братьям»). За первым письмом пришло второе, доставленное генералом Михаилом Измайловым[15], который бросился к моим ногам и сказал мне: «Считаете ли вы меня за честнаго человека». Я ему сказала, что да. — «Ну так», сказал он, «приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольнаго отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны». Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякаго принуждения, окруженный 1590 голштинцев, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать. В то время, как готовили обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и между прочим гетману, Орловым и нескольким другим передать мне, что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, «устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем». Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: «Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска». Я ему разсказала то, что происходило. Он уехал в город сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложеннаго императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошия и приличныя комнаты В Шлиссельбурге и пока не успели разставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последния вещи). Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав перед тем лютеранскаго священника[16]. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшаго следа отравы: он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексическаго удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено. После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь. Они сказали: «Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами». Итак, я отправилась с ними, и на полдороге я удалилась на дачу Куракина; где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь. От Екатериненгофа я опять села на лошадь, во главе Преображенскаго полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из Конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству, и три полевых полка.
Я въехала в город при безчисленных криках радости, и так ехала до Летняго дворца, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все то, что является ко двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравить. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула. В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: «Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившийся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: к оружию! 30.000 пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку. Тут они взялись за оружие и идут сюда, чтоб узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что три часа они не видели вас и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых». И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час. Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались впредь своих офицеров. Они ответили мне, что у них подняли тревогу с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: «Ну, спасибо вам, но идите спать». На это они мне пожелали покойной ночи и добраго здоровья, и пошли как ягнята домой, и все оборачивались на мою карету, уходя. На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: «Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ея здоровью и ея делам».
Потребовалась бы целая книга, чтоб описать поведение каждаго из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здраваго смысла, благороднаго мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими никогда еще не были никакие братья; их пятеро, но только трое было здесь. Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в его полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут для допроса в Ораниенбаум: приказ о том пришел уже после меня. Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести по причине своего родства и своего девятнадцатилетняго возраста, и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все же ко мне проходило через ея руки, однако все лица бывший в заговоре имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщали ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкия подробности[17]. И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал тем не менее Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великаго писателя. Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли. Твердость характера князя Барятинскаго, который скрывал от своего любимаго брата, адъютанта бывшаго императора, эту тайну, потому что тот был бы доверенным не опасным, но безполезным, заслуживает похвалы. В Конной гвардии один офицер, по имени Хитрово[18], 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти, по имени Потемкин[19], всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью.
Вот приблизительно наша история. Все делалось, признаюсь вам, под моим ближайшим руководством, и в конце я охладила пыл, потому что отъезд на дачу мешал исполнению предприятия, а все более чем созрело за две недели до того. Когда бывший император узнал о мятеже в городе, молодыя женщины, из которых он составил свою свиту, помешали ему последовать совету стараго фельдмаршала Миниха, который советовал ему броситься в Кронштадт или удалиться с небольшим числом людей к армии, и когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже в наших руках, благодаря исполнительности адмирала Талызина, приказавшего обезоружить генерала Дивьера, который был уже там от имени императора, когда первый туда приехал. Один портовый офицер, по собственному побуждению, пригрозил этому несчастному государю, что будет стрелять боевыми снарядами по галере. Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божией.
Я получила ваше письмо. Правильная переписка была бы подвержена тысяче неудобств, а я должна соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать опасные billets-doux[20].
Я очень стеснена… Я не могу разсказать вам все это, но это правда.
Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены.
Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей, и вместе с тем, чувствую все бремя правления.
Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам; что Петр III сам слывет за такового.
Прощайте, бывают на свете положения очень странныя.
Вы, конечно, милостивый государь, первый такой доктор, который просит у кого-нибудь позволения отправить его на тот свет; другие делают это без такой учтивой формальности.