Это книга о сложных жизненных путях героев в трёх срезах времени и места действия: Египет времён фараонов, Советский Союз 80-90-х годов прошлого века и современный Израиль, куда судьба привела миллион русскоязычных советских евреев.
Суть книги — в поисках настоящей любви, в связи времён и в попытках духовного возрождения на базе истории своего народа. Здесь вы прочтете про мистику и реинкарнацию.
Давид Шварц — автор двух поэтических сборников: «Сиреневый огонь» и «Серебристая звезда». В электронном формате в 2017 году вышли три его книги прозы: «Восхождение», «Циклотимия» и «Повести. Рассказы. Истории».
Д. Шварц — авиационный инженер. Его научно-инженерная деятельность (авиаконструктор, начальник отдела робототехники в НИИ, Главный Конструктор СКТБ в бывшем СССР), многолетняя работа в израильском секторе высоких технологий хай-тек, одиннадцать патентов на изобретения, десятки трудов в области робототехники и автоматизации производства — обильно подсказывала сюжеты, способствуя написанию книг.
Д. Шварц живёт в Израиле с января 1991 года.
Но сначала немного о понятиях, терминах и прочем неясном и малопонятном.
В «Энциклопедии современной Экзотерики» даны следующие определения для Кармы, Инкарнации и Реинкарнации. (В скобках от себя отмечу, что терминология ужасна, что грамматика определений хромает и так далее) Закон Кармы (The Law of Karma) Идея закона заключается в том, что все воздается той же монетой: относящийся к другому с привязанностью получает взамен привязанность; делящийся мыслями получает знание; труд вознаграждается благосостоянием, и так далее, по отношению к любым дарам и займам, проявлениям милосердия и черствости, добрым и злым поступкам, эмоциям и мыслям. Подразумевается, что все то, что мы получаем сейчас, есть последствия наших прошлых действий — то, что заработано, остается; то, что было похищено, теряется.
Карма подразделяется на три вида: зарождающаяся (крийамана, или вартамана); зрелая и реализующаяся, то есть прошлая карма, зрелые плоды которой ныне пожинаются (прарабдха); и скрытая, остающаяся в запасе для реализации в будущем (санчита). Карму обычного человека разделяют еще на белую, черную и смешанную, то есть приятную, болезненную и смешанную; белая является результатом разумности, доброты и самодисциплины.
Скрытая часть кармы является приостановленной, поскольку все разнообразие последствий действий и поступков прошлого не может быть реализовано одновременно в одном событии жизни или определенных ее обстоятельствах; некоторые из них затруднены текущими условиями жизни человека, и поэтому пребывают в задержанном, латентном состоянии, но они проявятся, как только обстоятельства будут благоприятствовать их проявлению. Это следует понимать таким образом, что и «то, что ушло», и «то, что еще не пришло» по своей природе вполне реальны, и представляют собой потенциальные события, однако важно подчеркнуть, что их форма реальности отличается от реальности существования в настоящем. Дверь к пониманию разумом их влияния в настоящем открывают память и прогнозирующее рассуждение. Обе формы латентных потенциалов обладают признаками качеств (гун), как и все объекты в настоящем. Философия йоги признает объективную реальность действий и их последствий.
Инкарнация (Incarnation) Воплощения в теле. Они происходят по причине стремлений к разным формам удовольствия. В процессе жизни друг друга сменяют три следующих явления: (1) восприятие; (2) удовлетворение; (3) пресыщение.
Последнее из них обычно проходит незамеченным, ибо люди стремятся к удовлетворению. Но когда удовольствие в полной мере наступило, возникает чувство достаточности по отношению к цели прошлого стремления, поскольку разум уже достиг пресыщения эти объектом, как например, старая игрушка надоедает ребенку, или избитой становится часто повторяемая шутка.
Однако условия воплощения находятся под управлением закона кармы и определяются деяниями человека в его предшествующих жизнях. На самом деле они представляют собой условия и состояние разума человека, его эмоций и мыслей, которые есть причина действий, которые, в свою очередь, обеспечивают человеку определенную форму тела, определенное социальное окружение, материальное благосостояние и так далее.
Считается, что многие развитые йоги способны иметь сразу несколько тел, каждое из которых обладает собственным искусственным низшим умом (читта), создаваемым в процессе медитации; такие множественные умы управляются, однако, единственным высшим разумом йога, и таким образом, это не приводит к существованию отдельных карм для каждого тела. Эти воплощения ведут себя, скорее, механически, и йог по своей воле может выбрать любое из них, перенестись в него и в полной мере управлять им. Посредством нескольких тел он способен отрабатывать гораздо больший объем кармы в течение одного воплощения. Разумеется, это требует очень развитой силы разума; обычный человек едва справляется с управлением одного единственного тела и ума.
Реинкарнация (Reincarnation) Доктрина перерождений, которая является важной для йоги, так как очень редко — и только как результат усилий в предыдущих воплощениях — достигается полное единение с Божественным, или Брахманом.
Разумеется, последнее воплощение должно наступить, однако очень сложно судить о нем как о последнем, так как в нем человек должен искоренить остатки серьезных недостатков характера, или другими словами, восполнить свои достаточно серьезные пробелы.
Сходство с этим можно увидеть в образе цыпленка, выбирающегося из скорлупы своего яйца; все удары изнутри похожи друг на друга, но лишь последний пробивает оболочку, отделяющую цыпленка от внешнего мира.
А вот, что сказано в Википедии:
Переселение душ, реинкарнация (лат. re, «снова» + in, «в» + caro/carnis, «плоть», «перевоплощение»), метемпсихоз (греч. μετεμψύχωσις, «переселение душ») — присущее ряду религиозных систем, а также встречающееся в отрыве от какой-то религиозной системы (в личном мировоззрении) представление о посмертном существовании человека, смысл которого заключается в том, что душа человека возвращается в мир снова и снова в новых телесных воплощениях. Обычно цепь перевоплощений имеет некоторую цель, то есть душа претерпевает эволюцию. Данное воззрение получило свое распространение еще в древнейших культурах, от Индии (см. карма) до Египта. Метемпсихоз был отчасти воспринят некоторыми античными философскими школами (в частности, пифагорейцами) и некоторыми представителями различных направлений гностицизма.
В разных мировоззренческих системах в цепь перевоплощений могут втягиваться разные классы существ: от представителей одного народа до всего множества разумных существ (божества, духи), разных живых существ (животные) и неограниченного множества объектов (растения, камни, вещи).
В современной культуре «фактологической базой», поддерживающей веру в реинкарнацию, служат случаи, когда люди будто бы вспоминают свои предыдущие жизни, начинают идентифицировать себя с неким (не широко известным) человеком из прошлого, проявлять несвойственные им умения, например, говорить на незнакомом им языке.
Вот.
Теперь будем считать, что мы стали грамотными.
А потому можно начинать повествование!
— Я прошу тишины, здесь умирающий. Посторонних прошу выйти из приемного покоя!
Голос врача доносился как будто из глухой бочки, издалека.
— Как звать больного? Вы его жена?
— Да, жена. Давид.
— Возраст?
— Почти тридцать два.
— Что произошло?
— Не знаю. Ему стало совсем плохо. Привезли сюда.
— Больной, откройте глаза! Сожмите мне руку! Вы что, не можете глаз открыть? Кивните хотя бы!
Сил не было совсем. Все плыло. Но было спокойно. Умирающий — это обо мне. Так, помираю, значит. Ну-ну… Чего он дергается, этот доктор? Что он там делает с моими руками… ногами?
— Немедленно в операционную! Будем делать пункцию, — снова услышал я голос врача.
Тележка, на которой я лежал, задергалась и покатилась.
— Какая пункция? Что это такое? Ну ладно, черт с ними со всеми… Холодно что-то…Да, да, еще и утром было на редкость холодно, да… … — что за топот там?… как будто овцы, ей-богу… голова раскалывается… куда везут? ах, да, доктор сказал — в операционную… почему? все путается.
С железным лязгом захлопнулась дверь, и я поплыл вверх. Ага, это лифт. Попробовал открыть глаза; сквозь туман, в щелочку приоткрытого глаза вижу склонившегося ко мне доктора. Белый халат, очки, лысина…
Несколько человек перенесли меня и положили на твердый холодный стол.
— Поверните его набок! Держите крепко за руки и за ноги! Согните сильнее тело!
Команды доктора шли четко и также четко выполнялись людьми, которых я не видел — не было сил открыть глаза.
— Доктор, что вы хотите мне сделать? — закричал я.
— Что вы шепчете, больной? Лежите спокойно, я вас чуть-чуть уколю, больно не будет.
Что-то холодное коснулось поясницы в районе позвоночника… Чем-то мокрым трет…
— Держите его крепче, он у вас дергается… вот так, спокойно, больной…
Резкая боль… и такое ощущение, что изнутри, из тела что-то высасывают… Еще прикосновения, еще… Страха нет, безразличие…
— В палату интенсивной терапии! — командует доктор.
Снова тележка. Я поехал, а точнее — меня повезли. В голове пусто. Ощущений — никаких, как будто не тебя катят, а бревно.
Привезли, втроем перенесли меня на кровать, жесткую, как доска (потом и вправду оказалось, что под матрацем были доски), положили на живот.
— Не переворачиваться, лежать на животе, пока не скажу, — грозно приказал доктор и ушел.
Стала разбаливаться голова… и начался… марафон болячек… длиной в годы…
Сон отшибло напрочь. Без снотворных я уже не мог спать сначала из-за головных болей, а потом это вероятно вошло в привычку — и надолго. Как оказалось, на последующие десять лет.
На расспросы врачей я отвечал односложно: много работал — вот и перегрузился. Вначале они ставили диагноз: острый энцефалит, затем стали снижать планку — просто энцефалит, потом арахноидит — воспаление мозговой оболочки, а потом окончательно запутались: не попадал я под классические схемы этих заболеваний!
У меня брали кусочки ткани тела на биопсию, предполагая всякие ужасы, для чего резали подмышкой, извлекали ткань и искали белокровие: нет ничего! Но при этом, естественно, занесли инфекцию, которую затем лечили месяц…
Потом сделали стернальную пункцию — вдобавок к спинномозговой при поступлении в больницу, когда меня доставили почти в коме. Стернальная — это когда шприц, диаметром в три — четыре миллиметра, силой, почти ударом, вгоняется в грудную кость и костный мозг оттуда отсасывается для исследования. Первый раз мне сделали это без анестезии — опасались, что помру от обезболивания. Довольно гадкое это дело, скажу я вам!
И вот стернальная-то и показала изобилие нездоровых клеток — ретикулоцитов в костном мозге, причем процент их оказался критичен — на грани жизни и смерти!
Тут — то у врачей и возник вопрос, как молодой тридцатидвухлетний парень довел себя до жизни такой? Избыточность ретикулоцитов указывала на полное истощение организма вследствие огромных нервных перегрузок!
Он шел по каменистой дороге, зигзагообразно поднимающейся в гору.
В такую рань было тихо и безлюдно, лишь пара коз на привязи у хижины в небольшом селении неподалеку оживляли пейзаж.
Их короткое блеяние временами раздавалось как будто бы за спиной, но когда он оглядывался — козы были там же, далеко, просто воздух был такой — приближал отдаленные звуки.
— Надо же, какой густой воздух, — пробормотал Давид.
Дорога перестала петлять, и он вышел на обрывистый утес, от которого дальше вверх шли оливковые рощи, а внизу до горизонта были разбросаны небольшие оазисы с зеленью пальм и кустарников. Белесые плоские крыши селений увиты плетями виноградной лозы, а чуть подальше на уходящих вниз террасах квадратами спускались поля пшеницы и ячменя. А еще дальше холмистые земли Гошен плавно переходили в песчаную пустыню Египта.
Наконец Давид увидел то, что искал в столь ранний час. Группа людей оживленно беседовала между собой в одной из рощиц, но в центре этой группы он сразу определил человека, к которому направлялся.
Тот был одет в гофрированную тунику, поверх которой мощное тело облегал широкий гофрированный пояс, ниспадавший спереди трапециевидным передником. Руки, шея и ноги обнажены, легкие сандалии в пыли. Повелительный тон его баса указывал на то, что это вельможа.
— Я пригласил тебя сюда, чтобы показать эти камни, — не здороваясь, отрывисто сказал он.
— Приветствую тебя, господин, — поклонившись, произнес Давид. Его резануло хамство и высокомерие этого человека, хотя, вероятно, можно было бы давно привыкнуть к манерам господ.
— Посмотри на этот кусок базальта, видишь — вон там, — продолжал египтянин, ткнув пальцем в сторону гигантского камня, — я хочу, чтобы ты сделал статую из него!
И отвернулся, продолжая беседу.
Гнев ударил в голову мастеру.
— Как будто я раб, — прошептал он.
Подойдя к базальтовой глыбе, он привычно ощупал ее еще холодное, не успевшее прогреться на солнце тело.
— Свинья, — кипел он молча, про себя.
Угрюмость мастера не укрылась от вельможи. Искоса поглядывая на Давида, он приходил в хорошее настроение.
— Горячий еврей! Но мастер, я слышал, хороший. Эннана показывал мне его работы — очень даже прилично. Я решил использовать его в оформлении своего дворца у озера Тимс, — вполголоса сказал собеседникам.
— Никогда, — думал между тем, Давид, — никогда не будет между мной и ими не только подобия равенства, но даже просто уважительного отношения ко мне и моему народу. Больше четырех столетий живем мы на этой земле — а все третьего сорта! Мне кажется, что нас презирают больше всех, хотя пользуются нашими руками и искусством. Ливийцы, финикийцы, даже хетты — чужаки, но евреев терпеть не могут еще и за то, что у нас нет своей страны. Эти надменные египтяне боятся нас потому, что мы становимся все богаче и в Нижнем и в Верхнем Египте. А сейчас, когда идут слухи, что главным советником фараона стал еврей Моше, ненависть к нам переплелась со страхом и хорошего — не жди!
А между тем, вельможа с приятелями удалился, приказав напоследок Давиду выполнить работу до разлива Нила — времени оставалось немного.
Вчерне он уже представлял скульптуру, оставались неясными кое-какие детали, но он знал по опыту, что в процессе работы все получится.
Мастер присел на камень.
Солнце уже взошло высоко, и золотистые, яркие краски края неба на востоке постепенно сменились мощным светом чисто белого спектра. День опять обещал быть жарким.
— Мама умерла, отца я не помню. Жена давно мне уже в тягость. Что меня держит на этой земле? Для чего живу?
Работа давно уже превратилась из удовольствия в средство для добывания пищи — чего уж там скрывать от себя! Женщины?… Пожалуй, только это привлекает меня в жизни! Кое-кто считает меня распутником, но это ведь неправда! Просто мои друзья не знают, что творится в моей душе. Я не хочу никому показывать изнанку моей жизни… Лея мне надоела уже давно, бросил бы, да одному жить еще хуже. А друзья пусть думают, что у меня все легко и хорошо… Мне уже за сорок. Так, наверно, и пройдет вся моя жизнь. Работа — для денег, жена — для виду. К чему такое существование? Да еще это проклятое еврейство! Обидно, почему я не рожден нормальным египтянином? Жил бы, как все, не снося обид, мстя обидчикам! А тут — второй, третий сорт. Проклятье!
И серые от пыли, с крючковатыми ветвями, оливы казались ему костлявыми руками с жесткими пальцами, тянущимися к его шее.
День уже казался чересчур ярким, тепло — невыносимой жарой, а черный базальт будущей скульптуры — траурным обелиском на его, Давида, могиле.
Эпиграф. …В минувшую субботу Новосибирск стал одним из немногих городов России, в котором состоялся «русский марш», посвященный Дню народного единства. …Толпа, состоящая преимущественно из молодежи в черных кожаных куртках и в черных беретах с черно-желто-белыми повязками, во время шествия выкрикивала далеко не православные слоганы вроде: «Россия для русских», «Россия — русская земля» и «Долой евреев-фашистов».
Дорога к ОВИРу показалась Давиду дорогой на Голгофу.
Он шел, опустив голову и подняв воротник пальто, чтобы его никто не узнал.
Ему казалось, что встречные осуждающе смотрят на него: предатель! Родину продал! Хотелось закричать просто так, в голос:
— Да никого я не продал! Это меня продали! Та же Родина и продала! Я работал честно. Как проклятый. Я старался изо всех сил! Я не мухлевал, не отлынивал, не прятался от работы! За что она, эта Родина, заставляет меня, добившегося своим умом, трудом, способностями и честным отношением к работе — за что она меня морит голодом? За что заставляет шариться по пустым магазинам в поисках пищи? Это та Родина, которая грохочет на весь мир о равенстве, свободе и прочем, а сама не в силах прокормить свои народы? И не только в хлебе насущном дело! Стыд и позор ел душу. Как так? С космосом и прочими атомными бомбами оказаться в такой ужасной заднице! Вот это развитой социализм с коммунизмом вместе!
Занятый грустными мыслями, Давид не заметил, как подошел к Центральному скверу, что рядом с модерновым зданием Цирка.
Там шумел народ.
Шумел, потому что был возмущен. Кем? Понятно, кем — евреями! Потому что если в России нет еды — значит скушали… Чего тут голову ломать? Вот и собрала организация «Память» в Центральном сквере митинг, где правильные люди доходчиво объясняли гражданам, отчего в 1990-м году в великой стране стало нечего жрать и кто виноват и что надо делать!
Особенно круто выступал крупный человек в кожанке и с усами. Он пламенно кричал: — Доколе?
Жидковатая толпа ежилась на сильном сентябрьском ветру, но слушала внимательно и, впитывая слова трибуна, щелкала пальцами, согласно кивала головами, морщилась и ухмылялась. Распитые бутылки не выкидывались куда попало, а аккуратно складывались в сумки-авоськи, ибо можно сдать в близлежащий к скверу ларек.
На прохладном ветру, под небом, закрытым низкими тучами, вся публика, одетая в серые мешковатые куртки, штаны и расхристанные ботинки, смотрелась угрюмо — угрожающе. Несколько интеллигентов (шляпы, галстуки, очки) стояли поодаль и наблюдали как бы со стороны. Но было видно, что они поддерживают идеи ораторов.
Эта сценка несколько приободрила Давида. Все складывалось в стройный и логический процесс. Здешнее будущее прояснялось все отчетливей.
А потому — вперед! Ни шагу назад! Верной дорогой идешь, товарищ! — пробурчал он себе под нос и ускорил шаг.
В результате визита в ОВИР отобрали у него паспорт, лишив гражданства, да еще и заставили заплатить за это удовольствие! Но зато он увидел толпу простого народу, заполняющего бланки. Хм. Причем, процентов тридцать чисто славянской наружности. Ну и ну — подумал Давид, и вспомнил недавнюю поездку в Москву на предмет получения выездной визы в государство Израиль. Да, там было тоже интересно. Не соскучишься.
В 1990-м году еще не было дипломатических отношений между двумя странами, а посему консул Израиля сидел в голландском посольстве, и его свита принимала будущих репатриантов, а фактически эмигрантов.
Длиннющая очередь в голландское посольство живенько напомнила ему одну из последних командировок в город Брежнев, который теперь кличется Набережные Челны.
Но там была нормальная деловая километровая утренняя очередь к ларьку «Пиво-воды» за горячительным напитком типа Водка ценой три рубля шестьдесят две копейки. И составляли эту очередь нормальные, правда, немного хмурые и небритые, люди русской и татарской национальностей, ибо городок Брежнев размещается как раз в Татарской АССР, правда под новым именем, да и эта АССР теперь наверняка называется по-другому.
А здесь, у посольства! Дивная очередь. Замечательная такая. Жена, взглянув со стороны на этот паноптикум, тихо сказала Давиду на ухо: — Я, наверно, в Израиль не поеду! Ты глянь, какие рожи…
Да. Что правда, то правда. Таких евреев он в своей Сибири не видел, кхгм… В Энске, вроде бы, нормальные еврейские лица с умными глазами, так сказать, народ Книги и прочее, но здесь… Откуда они притопали? Ох. Мдааа.
Но не крутить же из-за этого назад, в свой запаренный совок, не оставаться же здесь… Вот незадача!
Вот эта картина и промелькнула у Давида перед глазами, когда, заполняя нужные графы в документах на получение визы, он осматривался вокруг себя легкими и осторожными вращениями головы. Ему показалось, что евреев, как таковых, здесь не много, но куда рвут отсюда русские?
Как потом выяснилось, туда же, куда и он.
Такая петрушка.
Предыстория встречи.
— Давид, ведь ты чуть не умер, — сказала дежурная врач, молодая симпатичная и очень знакомая с виду. — Правда, сейчас, через месяц с лишним, кризис миновал, но это очень опасно — то, что с тобой произошло. Старайся не допускать этого больше. Кстати, что это за нервные перегрузки? Откуда, отчего это у тебя?
— Доктор, как Вас зовут?
— Зови меня Ольга.
— Вы не обидитесь, если я спрошу Вас кое о чем… не совсем, как бы это помягче…
— Спрашивай, спрашивай, не смущайся…
— Где-то, на втором курсе института мы дружили с девочками из медицинского. Это было престижно — парни из политеха и девочки из меда! На одной вечеринке я познакомился с девушкой, маленькой, черноглазой. После изрядного выпивона мы с ней целовались в ванной комнате. Потом я ее повалил в ванну, где была куча белья. Оказалось, что белье замочено в воде, и моя подружка ушла под воду с этим чертовым бельем! Доктор, это были Вы?
— А ты что же, только что узнал меня?
Мы были одни в комнате, но на хохот прибежали соседи…
— Ты можешь рассказать мне, как довел себя до такого состояния?
— Оленька, поверь, это длинно, скучно, глупо и неинтересно. Подскажи лучше, как мне выпутаться из этой болезни. Это надолго? Черные глаза Ольги дрогнули.
— Ты сильный парень. Это все пройдет. У некоторых это проходит за несколько лет — пять, шесть, у других дольше. Но это пройдет. Дело в том, что эта область медицины сегодня темная. Неврология пересекается с психиатрией и завязывается тот ли еще узел! Ты должен быть готов ко всему… …А жизнь продолжалась. Из больницы меня выписали через полтора месяца. С Ольгой мы стали встречаться то у нее дома, когда мужа не было, то на природе, где-нибудь в Гурьевском бору, куда надо было с полчаса добираться на автобусе. Но чувствовал себя я паршиво: во-первых, Ольга мне не очень-то и нравилась — так, осколок ушедшей юности, добрая душа, принявшая участие в моем больничном прозябании, а во-вторых, болезнь не ушла, она рецидивировала, напоминая о себе то скачками давления, то сердечной аритмией с приступами внезапной потливой слабости.
— Слушай, а чего ты мужику своему изменяешь, да еще и со мной, болезным? — спросил я как-то под настроение Ольгу, — он ведь у тебя и симпатичный, и кандидат наук, и охотник — добытчик! Вон, какие чучела рябчиков — тетеревов висят по стенам, да и шкура медвежья, на которой мы грешим с тобой, тоже им убиенная, наверно?
— Эх, цены ты себе не знаешь, парень! Душевный ты, а это то, что любая баба ищет… Возьми меня замуж, Додик, а?
Но чаще всего я бродил один в Гурьевском бору, понемногу увеличивая нагрузку. Вначале это были получасовые пробежки легкой трусцой, потом время увеличивалось.
Но все же лучше всего мне было при нормальной ходьбе, когда к ощущениям пружинистого шага добавлялись напоенный запахом хвои соснового леса воздух, глаз успокаивала чистая зелень, а слух радовала звонкая, глубокая тишина, сопровождаемая лишь шумом ветра в ветвях да перекличкой сорок и дятлов. Никто не мешал спокойно думать о бренности бытия, о бессмысленности перегрузок на работе, лишь отнимающих здоровье и о коварстве женщин, всеми способами старающихся захомутать мужиков с тем, чтобы потом сесть на шею и дергать нервы.
Разумеется, эти спокойные размышления меняли русло, если рядом вдруг оказывалась Ольга, либо другие дамы, посредством которых я хотел отвлечься от столь же назойливых, сколь и мрачных размышлений о будущем моей семьи, так как решение уйти от Лидии уже давно назрело. Надо найти другую, надо!
— Долго так я не выдержу, — твердил я себе, — не выдержу…
И шел дальше по каменистой тропинке, поднимающейся в гору… … — Надо, что-то надо решать, ведь придет когда-нибудь время действовать, — понукал я себя, набирая километраж то по дорожкам Гурьевского бора, то по серому асфальту загазованных центральных улиц Энска, а то и по грязным ухабам заброшенных улочек рабочих районов города, где цивилизация проявляла себя разве лишь в наружных телевизионных антеннах над покосившимися домиками несчастной рабочей бедноты.
Мне шел уже тридцать пятый, потом тридцать шестой, потом…
А ее, той самой, которой я до сих пор так и не встретил, но красивой, стройной, доброй, отзывчивой, способной понять мою, запутанную самим собой, судьбу, — так и не было на моем пути! С Леной, выдуманной мною для себя на втором курсе, той самой романтической своей любовью, которая, в сущности, была одной из самых главных причин моего нервного истощения, я практически не встречался.
Лишь иногда на главной аллее огромного завода, где мы оба работали, в обеденный перерыв интеллигентно раскланивались и расходились, не вдаваясь в воспоминания и не вдаваясь в прошлое, в котором, по сути, не было ничего совместного. Я жил в скорлупе иллюзорной неземной любви к ней, она — твердо ступала по земле своими полными ножками.
Чтобы избавиться от наваждения после этих случайных встреч, на сто раз прокручиваемых затем в мозгу, и на двести раз продумывая каждое брошенное ею слово, надеясь найти в нем затаенный смысл, я уезжал после работы в бор, где бродил, пугая редких встречных шепотливым бормотанием наших невнятных и, в общем-то, обыденных диалогов, лишенных, естественно, глубокого содержания.
Иногда я добирался до обрывистого берега реки и, глядя с высоты на уходящее к закату солнце, ныряющее временами в белые кудрявые облака или в темные тяжелые и мрачные тучи, предавался грустной меланхолии, как говорили в старину, а проще, по-современному говоря, снова начинал задвигаться.
Стол был накрыт великолепно: Лея постаралась как никогда!
В центре стояла огромная алебастровая ваза, привезенная Давидом из Фив, тамошние ремесленники издавна славились гончарным искусством. Необычной формы ваза, объемная, крутобокая, с четырьмя затейливыми ручками и золотой росписью была буквально набита цветами. Нежные желтые ленты мимозы спускались прямо на стол, крупные цветки фиолетового ириса удивительно сочетались с розами самых причудливых расцветок. Еще четыре золотых и серебряных кубка, размером поменьше, наполненные зеленью, украшали углы стола.