«Золотой мальчик, золотая девочка» — повествование о том, как неповторимо красива первая любовь и как трудно определить, любовь ли это или только её предзнаменование. А также о том, как невыразимо прекрасна, сказочно богата и трагически коротка юность человеческая, как велики заложенные в ней возможности для будущего счастья человека, как важно эти возможности вовремя разглядеть и не упустить.
…Очевидно, так должно быть — чем дальше, тем больше — кажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною. По крайней мере, я в нём не участвовала. А, может, всего этого не было вовсе. Хотя — все, кто участвовал, говорят — было — только не так, или не совсем так, или не так совсем.
Но это — конечно — это банально — каждому видеть всё по-иному — а мне всё чаще хочется и вовсе не бывшего…
…Каждое утро, ровно в шесть, ни минутой раньше или позднее:
— …Так-так! Так-так!
— Скрр-скр-р! Скрр-скрр!
— Шыы-ы-рк!
Откуда он взялся?
Был хороший типический дворник — неприметный, «не видно — не слышно», швыркающий острым красненьким носиком, в куцей пятнистой штормовочке и такой же кепке.
Я смотрела из окна моей гостиной, как у соседнего дома в утренних сумерках безмолвный ветер элегически — будто одинокую ветлу на высоком угоре — раскачивает его длинную, держащуюся за метлу фигуру.
Я смотрела — и мне становилось теплее в моей маленькой прохладной квартире, в нашем день ото дня холодеющем мире.
И вот, кажется, уже по осени…
Да, именно по осени — я не сразу догадалась — как это так совпало?
По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может. Вернее так — в мою реальность вошло что-то ей совершенно не нужное и не столько даже бесполезное, сколько вредное.
Конечно, у меня довольно нетривиальное понятие о реальности — она вовсе не состоит из одного видимого нами мира, но органично включает в себя и мир невидимый.
Особенно важно, что невидимую реальность физическим зрением мы видеть не можем — это закон. Всё остальное — те или иные отклонения от него, всяческие ясновидения и прочая паранормалика — возможны, но неполезны, а порой и смертельно опасны для человека.
Так вот — однажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сего — иду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд — замираю, оглядываюсь — никого.
Так и должно быть — никого — теперь люди ходят даже в толпе словно бы в пустоте. Особенно чувствуешь это в столицах и мегаполисах — чем ближе к центру — тем заметнее.
В маленьких городках тысяч до ста — та же картина, смягченная разве тем, что многие знают друг друга. Но к незнакомцам и в маленьких городках реакция год от года типичнее — от пустоты к пустоте.
А тут этот взгляд в спину.
Ну, что же — рельсы по привычке на себя перевела — может, каракульчу рано надела — мех, даже тонкий, у многих ассоциируется только с зимой — или сумка моя новая от Шанель кому-то приглянулась — ладно.
Однако взгляд не исчезает, нет-нет да опять, будто стёклышком острым, через лопатку, в сердце кольнёт — и не то чтобы тревожит, но неприятно за себя — закоренелую реалистку.
Тут необходимо добавить, что реалистка эта ко всяческим взглядам давно привыкла и умеет отличать взгляд случайный от взгляда любопытствующего, взгляд слежки от взгляда изучающего, даже испытующего.
Серьёзных источников последнего в заштатном этом городке никак в отношении моей персоны быть не могло.
И примерно в то же время — последовательности я не фиксировала — тот неприметный дворник от соседнего дома незаметно исчез, а на его месте появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся.
Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычке — дворник и дворник — какое мне дело? Очень настоящий, без всяких привычных мне киношных придурств или конторских закосов.
Ну, рьяный чересчур, чрезмерно старательный — никакой в нём элегичности, от близости с природой задумчивости, привычных для дворника пролетарских манер — вы когда-нибудь видели дворника с носовым платком?
Да мне-то что? Пусть.
Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлять — шуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.
Вот и теперь — лишь начало седьмого — он уже долбит, скребёт и метёт. Конечно, у каждого своя функция. Как писал из лагеря Никон Оптинский — «Радости моей нет предела».
Потому что утро, несмотря ни на что, дивное — тихое, синее. Видимое из окна моей гостиной, замкнутое между двумя пятиэтажными домами пространство похоже на вольно разросшийся сад.
Чёрная графика кустов и дерев, невообразимой формы веток — на белом, пушистом, воздушном, вздыбленном волнами скрытых под ним высоких пней снегу.
В ста тёмных метрах, через этот сад — фонарь на вершине матово белеющего в темноте бетонного столба.
Сам эллипс белого света от фонаря не виден. Конус освещенного им пространства направлен к дому напротив, рассеян.
В центре светового конуса, внизу, между узенькой мостовой и серым домом — тротуар перпендикуляром к подъездной двери.
Алый крошечный уголёк сигнализации на этой двери мелко-мелко дрожит, кажется суетливым, зловещим, несчастным. Несчастен он словно бы оттого, что слишком маленький и не может сделать такую большую злобу, какую ему бы хотелось.
В этом же конусе новый дворник долбит чугунным ломом, скребёт железной совковой лопатой и синтетической жёлтой метлой до последней льдинки выметает с тротуара добытое ломом и лопатой крошево.
Широкий щербатый тротуар между двумя забранными в низенькие ажурные решетки газонами после его ударной работы девственно чернеет.
И падает снег!
Идёт конец ноября и падает снег.
В тёмном воздухе падающего снега не видно. Словно бы нет его и в светлом конусе, освещающем часть двора. И только там, где свет выходит из абажура фонаря, в маленьком, буквально на полметра, полутёмном эллипсе, снег падает.
Каждый раз по-иному. То — крупными хлопьями — валится, танцует, проносится — и даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серым — обрушивается, сечёт, рубит плотный воздух. А бывают ещё шарики — белые, шершавые, плотненькие зёрнышки небесного пшена — сыплются мягко, пушисто, благодатно.
В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существом — дышащим, изящным, настоящим, которое никогда не спит, лишь проявляется, когда считает необходимым.
А новому дворнику всё нипочём — долбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?
Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красота — у них просто нет эстетического чувства.
Не думаю, что это возможно…
…А что я мог?
Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже. Откуда она, такая, взялась? Только одно мне и хотелось спросить у неё, сразу — глупое, бессмысленное, бесполезное — откуда она такая взялась.
Но я и спросить не мог — кажется, в первое же мгновенье, как увидел её, сразу замер, затих и словно бы умер.
Нет, не сразу.
Сначала я просто удивился этому кухонному окну. Как можно так жить, когда столько оранжевого? Обои белые, конечно, в мелкий оранжевый цветок. А всё остальное — шкафы, абажур, прозрачные шторы, какие-то вазы, даже холодильник и лампочка в абажуре — оранжевые!
Не скажешь, что пёстро иль дико, но — нетипично, странно и — зачем?
Тогда я посмотрел на неё. Просто женщина. Самая обыкновенная. Не молодая, не старая, не высокая, не маленькая, не толстая, не худая. В чём-то цветастом. Волосы на прямой пробор, и две тоненьких косы за плечи откинуты.
Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.
Но как-то так она — красиво, что ли, стоит, и ещё — будто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет. Более того — быть не может.
Вот поправила правую косу. Руки на груди сложила. Плечами повела как-то так, важно, что ли, красиво опять же. Полуобернулась вправо.
Как немое кино. Стою, как дурак. Смотрю. Лавочка рядом. Сел, закурил. От окна до меня метров пятьдесят — через газон, мостовую, детскую площадку — скамейка об одну доску на двух чурбаках, под могучей, ровесницей мне, ёлкой. Сижу, о своём размышлять стараюсь.
Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёл — грязь настала — пойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снег — главная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели. Потому мне место сразу и нашлось — умники на зиму в вахтёры да в охранники идут.
Сижу, курю — участок осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохота — хоть дома порядок, да жена дело всегда найдёт — не посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилось — хороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.
Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандры — тихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.
Сто лет уж так нигде не бывал — один, в чужом дворе, просто так.
Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветами — точно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.
Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейки — всю кухню и видно.
Только мне это зачем?
Мне это зачем — серьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворниках — сидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окно — пусть и оранжевое?
Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошли — будто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденький — ни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечами — и вообще у него ничего ещё нету.
И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталось — вернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.
И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главное — не хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.
Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.
Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.
Слова ласковые, нежные, капризные и молодые…