reading

1. Почки (лат.). – Здесь и далее прим. перев.

2. Спинной мозг (лат.).

3. Средний мозг (лат.).

4. Здесь и далее стихи в переводе Е. Чевкиной.

5. В норвежской старшей школе и гимназии используется десятибалльная шкала оценок, где десять – это наивысший балл.

6. Зд.: Один хрен (англ.).

7. «Старт» – футбольный клуб Кристиансанна.

8. Футбольный клуб «Виннбьярт» базируется в городе Веннеса.

9. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. – Пер. Н. Полилова.

Моя борьба. Книга первая. Прощание / Карл Уве Кнаусгор ; [пер. с норв. И. Стребловой]. — М.: Синдбад, 2019.

«Прощание» — первая книга шеститомного автобиографического цикла «Моя борьба» современного норвежского классика Карла Уве Кнаусгора. В ней автор с предельной откровенностью пишет о своем детстве и подростковом возрасте, об увлечении рок-музыкой, об отношениях с любящей, но почти невидимой матерью и отдалившимся, всегда непредсказуемым отцом, о горечи утраты и замешательстве после его смерти. Когда Карл Уве сам становится отцом, ему приходится искать баланс между необходимостью заботиться о семье и желанием посвятить себя писательскому труду…

Благодаря бескомпромиссной искренности, с которой пишет Кнаусгор, банальность повседневной жизни обретает у него метафизическую глубину.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

— В амбаре. Сегодня он собирается к бабушке. Поедешь с ним?

— Нет, лучше не надо, — сказал я. — Вчера столько было народу. Мне бы побыть одному. Может быть, сбегаю к Перу. Но и только. А что ты будешь делать?

— Еще не решила. Может быть, почитаю. А потом начну укладываться. Завтра мне на самолет.

— Да, точно, — сказал я. — А Ингве когда приедет?

— Наверное, на днях. Когда вы с папой уже будете дома.

Тут я обратил внимание на приготовленный бабушкой зельц: неплохо будет соорудить следующий бутерброд с зельцем. А потом с рулетом из баранины.

Через полчаса я уже был на крыльце у Пера и звонил в дверь. Открывать вышел его отец. Судя по одежде, он как раз собрался выходить — он был в зеленой, на меху, армейской куртке, из-под которой виднелся синий тренировочный костюм из блестящей ткани, в светлых ботинках и с поводком в руке. Их собака, старый золотистый ретривер, виляла хвостом, просунувшись у него между ног.

— Да это никак ты, парень! — сказал отец Пера. — С Новым годом тебя!

Насвистывая, он прошел мимо меня во двор к открытой двери гаража. Я скинул ботинки и вошел в дом. Он был большой и просторный, недавно построенный, насколько я знал, самим отцом семейства; почти из всех комнат открывался вид на реку. Сразу за передней располагалась кухня, сейчас там хлопотала мама Пера, она улыбнулась мне и приветливо поздоровалась, дальше была гостиная, там сидел Пер с братом Томом, сестрой Марит и своим лучшим другом Трюгве.

— Нет. Полчаса назад. Можем перемотать назад, если хочешь.

— Перемотать назад? — возмутился Трюгве. — Мы же не собираемся смотреть все сначала?

— Но ведь Карл Уве не видел, — принялся оправдываться Пер. — Это недолго.

Пер подошел к видеомагнитофону и присел перед ним на корточки.

Он нажал на «стоп», а затем на перемотку. Марит встала и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Крикни, когда дойдет до того места, где было сейчас, — сказала она.

Пер кивнул. В устройстве что-то несколько раз щелкнуло, одновременно раздался какой-то гидравлический писк, прежде чем механизм заработал и лента, постепенно ускоряясь и все громче гудя, начала вертеться в обратную сторону, затем заглохла задолго до конца и крутилась еле-еле, словно самолет, который, подлетев на бешеной скорости по воздуху и промчавшись по посадочной дорожке, тихо и плавно выруливает к терминалу.

— Небось, целый вечер просидел дома с папой и мамой? — спросил я, взглянув на Трюгве.

— Да! — ответил он. — А ты, небось, в гостях был и выпивал?

— Нет, — сказал я. — В гостях я был, пить — пил. Но лучше бы я остался дома. У нас не было своей компании, куда можно было бы пойти, и мы поперлись в метель по дороге с пакетами пива. Пилили аж до самого Сёма. Но ничего, скоро настанет ваш черед таскаться как проклятые среди ночи с пакетами пива в руках.

— Круто будет, — сказал Трюгве, когда на экране замелькали первые кадры. За окном стояла такая тишина, какая бывает только зимой. И хотя день был пасмурным, а небо — серым, все вокруг сияло белизной. Помню, я подумал тогда, что не желаю ничего, кроме как сидеть здесь, в недавно построенном доме, в круге света посреди леса, и не беда, если я буду дурак дураком.

Наутро папа отвез маму в аэропорт. Когда он вернулся, буфера между ним и мной уже не было, и тотчас возобновилась привычная жизнь, которую мы вели всю ту осень. Он ушел к себе в амбар, а я сел на автобус и поехал к Яну Видару, там мы включили усилители, поиграли на гитарах, пока не надоело, а потом побрели в магазин; не обнаружив там ничего интересного, притащились обратно домой, посмотрели по телевизору соревнования по прыжкам с трамплина, послушали пластинки, поговорили о девушках. В пять я снова сел на автобус, папа встретил меня в дверях и спросил, не подбросить ли меня до города. Я сказал, что было бы здорово. По дороге он предложил заехать к бабушке с дедушкой: ты, мол, поди, голодный, заодно и поедим.

Бабушка выглянула в окно, когда папа парковался у гаража.

— Спасибо за вчерашний прием, — сказала она. — Мы так хорошо у вас посидели.

— Дай я тебя обниму! Вон какой ты вырос большой, но с бабушкой-то все равно можно обняться!

Я наклонился к ней и почувствовал прикосновение ее сухой, морщинистой щеки к своей. От нее приятно пахло, ее обычными духами.

— Только что пообедали, но я могу вам что-нибудь разогреть, это не трудно. Вы проголодались?

— Мы проголодались? — спросил папа, поглядев на меня с улыбкой.

И услышал внутренним слухом, как, видимо, слышалось им: «Пьёголодался».

Мы раздевались в прихожей; я аккуратно поставил ботинки на дно открытого гардероба, повесил куртку на старый, с облезшей позолотой крючок, а бабушка все стояла у лестницы, глядя на нас, и все тело ее, как всегда, выражало нетерпение. Ладонь, скользнувшая по щеке. Голова, чуть повернутая в сторону, беспокойно переминавшиеся ноги. Как бы не замечая этих мелких движений, она вела разговор с папой. Спросила, как там у нас — столько же снега навалило, как здесь, или поменьше; когда уехала мама; когда вернется. «Да, точно, — приговаривала она каждый раз, услышав его ответ. — Да, точно».

— Ну а ты, Карл Уве? — заговорила она, обернувшись ко мне. — Когда тебе снова в школу?

Папа окинул себя взглядом в зеркале. Лицо у него было спокойно, но в глазах мелькала тень неудовольствия, они смотрели холодно и отстраненно. Он шагнул к бабушке, которая уже повернулась и начала подниматься по лестнице быстрым и легким шагом. Папа пошел за ней, тяжело ступая, а за ними я, уперев взгляд в черные волосы у него на затылке.

— А вот и вы! — сказал дедушка, когда мы вошли в кухню. Он сидел за столом, широко расставив ноги и откинувшись на спинку стула; на фоне белой рубашки с расстегнутым воротом чернели подтяжки. На лоб свесилась прядь волос, которую он как раз в этот миг отвел рукой. Изо рта торчал потухший окурок. — Ну, как дорога? — спросил он. — Скользко?

— Терпимо, — сказал папа. — Под Новый год было хуже. И машин на дороге раз-два и обчелся.

— Куда же, тогда тебе места не хватит, — сказал папа.

— Ничего, я постою. Мне же еще разогревать вам еду. Да я и так насиделась за день. Так что садитесь!

Дедушка поднес к окурку зажигалку и закурил. Несколько раз затянулся и выпустил изо рта струю дыма.

Бабушка отвернула горелки, как обычно барабаня пальцами по плите и тихонько, с шипением, насвистывая.

Папа великоват для этого стола, подумал я. Не физически — пространства для него там вполне хватало, скорее отец плохо с ним сочетался. Было что-то в нем самом или в том, что он излучал, нечто совершенно не подходящее к этому столу.

Может, ему больше пошло бы сидеть в столовой? Если бы мы сели обедать там?

— Ну вот и наступил 1985 год, — произнес я, чтобы прервать затянувшееся на несколько секунд молчание.

— Ну, а брат-то твой где пропадает? — спросил дедушка. — В Берген, что ли, уехал?

— Да уж, — сказал дедушка. — Он у вас настоящим арендальцем заделался.

— И не говори! — сказала бабушка. — Он и здесь теперь не часто показывается. А ведь как мы с ним весело жили, когда он был маленький.

— И на кого же он там учится? — спросил дедушка.

— На политолога, что ли? — сказал папа и посмотрел на меня.

— Нет, — уточнил я. — Сейчас он перешел на медиаведение.

— Что же ты, не знаешь, где учится родной сын? — улыбнулся дедушка.

Он загасил недокуренную сигарету в пепельнице и обернулся к бабушке:

— Мне кажется, мать, еда уже подогрелась. Не обязательно подавать ее совсем горячей.

— Да, конечно, — сказала бабушка и достала из шкафа две тарелки, поставила их перед нами, вынула из ящика приборы, положила рядом с тарелками.

— Сегодня у нас только вот такое, — сказала она, взяла папину тарелку и стала накладывать картошку, гороховое пюре и котлеты, поливая их соусом.

— И прекрасно, — сказал папа, когда она, поставив перед ним тарелку с едой, взяла мою.

Из тех, кого я знал, никто, кроме папы и Ингве, не расправлялся с едой так же быстро, как я. Не прошло и нескольких минут после того, как бабушка поставила перед нами тарелки, как они уже блестели чистотой. Папа откинулся на спинку стула и закурил сигарету, я встал и пошел в гостиную, посмотрел из окна на раскинувшийся за ним сверкающий огнями город, на серые, почти почерневшие кучи под стенами протянувшихся вдоль набережной пакгаузов, на дрожащие отблески фонарей на черной глади воды.

На мгновение меня захватило это ощущение белизны снега в контрасте с черной водой. Как скрадывает белизна все детали вокруг лесного озера или ручья, абсолютизируя противоположность воды и ландшафта, так что вода предстает чем-то глубоко чуждым, словно черная дыра в пространстве.

Я обернулся. Другая комната располагалась на ступеньку выше и была отделена раздвижной дверью. Сейчас дверь оказалась раздвинута, и я зашел туда без какой-либо особой причины, просто мне не стоялось на месте. Это была парадная гостиная, ею пользовались только в торжественных случаях, нам никогда не позволяли оставаться там без взрослых.

У одной стены стояло пианино, над ним висели две картины на ветхозаветные сюжеты. На пианино стояли студенческие фотографии трех сыновей. Папа. Эрлинг. Гуннар. Я каждый раз удивлялся, видя папу без бороды. Он улыбался, лихо сдвинув на затылок черную студенческую фуражку. Глаза сияли весельем.

Посреди гостиной стояли два дивана, между ними столик. В глубине белел камин, а рядом еще пара диванов — огромных, обитых кожей, — и старинный, расписанный розанами угловой шкаф.

Я быстро спустился в нижнюю гостиную и ответил:

Войдя в кухню, я увидел, что он уже встал из-за стола.

— Кстати, — сказал ей папа, когда мы одевались внизу в прихожей, — у меня кое-что для тебя есть.

Он вышел, хлопнула дверь машины, он вернулся и протянул бабушке сверток.

— Ну зачем ты! — сказала бабушка. — Господи, ну какие мне еще подарки!

— Вот такие, — сказал папа. — Разверни и посмотри!

Я не знал, куда девать глаза. В этом было что-то очень интимное, чего я раньше не видел и о чем даже не подозревал.

— Я подумал, она подойдет к обоям наверху, — сказал папа. — Верно?

— Вот и хорошо, — сказал папа тоном, который исключал дальнейшие излияния. — Ну все, мы пошли.

Мы сели в машину, папа завел мотор, и на гаражные ворота хлынул поток света. Когда мы тронулись со склона, бабушка помахала нам с крыльца. А как только завернули за поворот, оназакрыла за собой дверь; когда мы выехали на шоссе, ее там уже не было.

Я несколько дней вспоминал этот небольшой эпизод и каждый раз испытывал одно и то же чувство: я видел нечто, чего мне видеть не полагалось. Но скоро оно прошло, мысли мои были заняты тогда не только папой и бабушкой, потому что в последовавшие недели произошло много чего другого. На первом уроке нового учебного года Сив раздала всем пригласительные билеты: в ближайшую субботу она устраивала вечеринку одноклассников, и это была хорошая новость, на общем празднике своего класса я имел полное право присутствовать, тут никто не мог обвинить меня, что я втираюсь в чужую компанию, к тому времени все в классе уже так свыклись друг с другом, что на занятиях я держался естественно и был самим собой, теперь же представился случай перенести эту привычку на другие сферы общения, на более широкий круг знакомых. Иными словами, я смогу пить, танцевать, хохотать, а то и потискать в уголке какую-нибудь девочку. С другой стороны, статус такой вечеринки был невысок как раз по той причине, что тебя приглашают не за твои собственные качества, а лишь за то, что ты часть некоего целого, в данном случае — нашего класса. Но я не позволил этой мысли погасить мою радость. Однако праздник — это не только праздник, но еще и проблема — та же самая, что возникала перед встречей Нового года: как достать выпивку, — и я подумал, не позвонить ли опять Тому, но потом решил сам попытать счастья. Мне хоть и было только шестнадцать, но выглядел я старше, и если держаться уверенно, то мне не откажутся продать. Если нет, придется, конечно, пережить неприятный момент, но и только, и в этом случае я всегда успею попросить Тома. Итак, в среду я отправился в супермаркет, положил в корзину двенадцать бутылок пилснера, добавил для антуража хлеб и помидоры, встал в очередь, выложил все это на ленту, протянул кассирше деньги, она их приняла, даже не взглянув на меня, и я ликуя помчался домой с позвякивающим пакетом в каждой руке.

Когда в пятницу я пришел из школы, то увидел, что без меня заходил папа. На столе лежала записка:

На выходные я еду на семинар. Вернусь в воскресенье вечером. В холодильнике — свежие креветки, в хлебнице — батон. Желаю хорошо провести время.

Креветки были моим любимым угощением. В тот вечер я их ел, сидя перед телевизором, потом прогулялся по городу, прослушав на портативном кассетнике сначала «Lust for Life» с Игги Попом, а потом один из новых альбомов Roxy Music, отчего возникала так нравившаяся мне дистанция между внутренним и внешним; глядя на подвыпившую публику на открытых террасах кафе, я чувствовал, что мы с ними в разных измерениях, то же относилось и к проезжавшим мимо машинам, водителям на заправках, выходившим и снова садившимся в свои автомобили, продавцам за прилавками с их невеселыми улыбками и механическими движениями, и к собачникам на прогулке.

На следующий день я с утра заскочил к бабушке и дедушке, съел там несколько бутербродов, затем отправился в город, купил три пластинки и большой пакет сладостей, несколько музыкальных журналов и «Дневник вора» Жана Жене в мягкой обложке. Выпил две бутылки пива, пока смотрел футбольный матч из Англии, затем еще одну, пока принимал душ и переодевался, и еще одну, пока курил последнюю перед уходом сигарету.

Мы договорились с Бассе встретиться в семь у поворота с Эстервейен. Он уже был на месте и улыбался мне издали, пока я трусцой бежал к нему. Пиво у него было в рюкзаке, и я, едва увидев это, чуть не хлопнул себя по лбу. Ну разумеется! Вот он — лучший способ носить пиво!

Мы свернули на Кухольмсвейен, прошли мимо дома бабушки с дедушкой и затем поднялись в гору, в район вокруг стадиона, где жила Сив.

После нескольких минут поисков мы нашли нужный дом и позвонили. Дверь открыла Сив — с протяжным визгом.

Еще не до конца проснувшись, я уже знал — случилось что-то прекрасное. Словно чья-то рука протянулась ко мне на самое дно сознания, где я лежал, глядя на проплывающие надо мной картины. Я взял эту протянутую руку, она медленно подняла меня, я все больше и больше приходил в себя и наконец открыл глаза.

Ах да! В комнате внизу. Я лежал на диване полностью одетый.

Я поднялся и сел, подпер гудящую голову руками.

Я обнимался с Моникой. Мы танцевали, потом отошли в сторону, стояли под лестницей, и я ее целовал. Она целовала меня.

Я встал и пошел на кухню, налил в стакан воды из-под крана и выпил ее одним духом.

Случилось что-то потрясающее, зажегся какой-то свет, но это была не Моника. Было что-то другое.

Выпитый алкоголь разбалансировал организм. Но организм знал, что ему нужно для восстановления. Гамбургер, картошка фри, сосиски. Много колы. Причем немедленно.

Я вышел в прихожую, посмотрел на себя в зеркало, провел пятерней по волосам. На вид не так уж и страшно, только глаза немного покраснели; вполне можно показаться на люди.

Под конец я целый час разговаривал с Ханной.

Она улыбалась и была такая радостная. Она ничего не пила. Зато пил я, потому что так мог быть вместе с нею там, где царит радость и легкость. Потом мы танцевали.

О, мы танцевали под «The Power of Love» группы Frankie goes to Hollywood.

Ощущать ее совсем рядом. Стоять, почти касаясь друг друга. Ее смех. Ее зеленые глаза. Ее носик.

Перед самым уходом, уже на пороге, она пристегнула мне этот значок.

Так вот что произошло! Не бог весть что, но этот пустяк был поразителен.

Я застегнул куртку и вышел. Над городом низко нависли тяжелые тучи, ледяной ветер насквозь продувал улицы, уносясь в море. Вокруг все было серым и белым, холодным и неприветливым. Но во мне все светилось. The POWER of LO-VE звучало и звучало у меня в ушах, пока я шел к сосисочному ларьку.

Ханна была Ханной, она никак не изменилась, она оставалась все той же, что и прежде, осенью и зимой, какой я видел ее в классе. Она мне нравилась, но не более того. А теперь — так! А теперь — вот это!

Меня словно молния ударила. По нервам через равные промежутки пробегало ощущение счастья. Сердце трепетало, душа пылала. Я вдруг оказался не в силах дождаться понедельника, дождаться школьных занятий.

Машинально я заказал чизбургер с беконом и картошкой фри и большой стакан колы. Она говорила, у нее есть парень, он учится в третьем классе гимназии в Вогсбюгде. Они встречаются, и давно. Но то, как она при этом смотрела, та близость, которая вдруг возникла между нами, это же был не пустяк? Это же что-то значит! У нее был ко мне интерес, ее тянуло ко мне. Это точно.

В понедельник, в понедельник я снова увижу ее.

Но что же мне, черт возьми, делать до понедельника?

Увидев меня, она улыбнулась. Я тоже заулыбался.

— Нет, — сказал я. — Каждый раз, как взгляну на него, я думаю о тебе.

Она опустила глаза. Покрутила пуговицу на кофте.

— Ты был здорово пьян, — сказала она, подняв на меня глаза.

— Знаю, — сказал я. — Честно говоря, я мало что помню.

— Да нет же, помню. Помню, например, Frankie goes to Hollywood.

В конце коридора показался Тённессен, молодой учитель географии с бородкой и мандалским выговором, наш классный руководитель.

— Ну что, ребята, хорошо повеселились на выходных? — сказал он, отпирая дверь, перед которой мы остановились.

— Мы собирались всем классом, — улыбнулась ему Ханна.

— Да ну? А меня не пригласили? — сказал он, явно не ожидая ответа на свой вопрос, потому что даже не взглянул на Ханну, а прямо устремился к столу и положил на него стопку книг, которую нес в руках.

На уроке я не мог сосредоточиться. Я думал только о Ханне, хотя она и сидела в одном со мной классе. То есть что значит «думал»… Скорее меня до краев переполняли чувства, не оставляя места для мыслей. И так продолжалось всю ту зиму и весну. Я влюбился, и это была не легкая влюбленность, а великая любовь, какая случается раза три, может, четыре за жизнь. А может, и величайшая, поскольку она была первая и все в ней казалось так ново. Все во мне сосредоточилось на Ханне. Каждое утро я, проснувшись, с радостью спешил в школу, где будет она. Если ее там не оказывалось, потому что она заболела или куда-то уехала, все тотчас же утрачивало смысл, и тогда остаток дня сводился к тому, чтобы как-то его пережить. Но ради чего это все? Чего я ожидал? Во всяком случае, не жарких объятий и поцелуев взасос, поскольку такого рода отношений между нами просто не существовало. Нет, все, чего я ожидал и на что надеялся, — это разве что прикосновение, когда она мимолетно проведет ладонью мне по плечу, улыбка, что озарит ее лицо при виде меня или когда я скажу что-то забавное, поцелуй в щеку и дружеское объятие после уроков; разве что секунды, когда я, обнимая ее, ощущал ее щеку своей щекой и улавливал ее запах — легкий яблочный аромат ее шампуня. Ее что-то влекло ко мне, я это знал, но она держала себя в строгих границах, соблюдая четкие правила, что можно, а чего нельзя, так что ни о каком ухаживании не могло быть и речи. Возможно, я не был уверен, что ее влечет ко мне, возможно, ей просто льстило такое внимание и хотелось продолжать игру. Но я, несмотря ни на что, надеялся, а возвращаясь в свою студенческую комнату, пытался так и сяк истолковать все, что она сказала на протяжении учебного дня, и это либо повергало меня в глубины отчаяния, либо возносило на сияющие вершины счастья — середины не существовало.

В школе я стал перебрасывать ей записки. Короткие замечания, приветики, новости, которые я придумывал накануне вечером. Она отвечала, я читал ответ и посылал свой, а кинув записку, внимательно следил, как она ее читает. Если она бесповоротно закрывала открытую мною тему, все для меня меркло и окрашивалось в черный цвет. Если подхватывала ее, это отзывалось во мне так, что я весь звенел, точно колокол. Со временем записки сменились блокнотом, который мы передавали друг другу. Не слишком часто. Я не хотел, чтобы ей это наскучило. Три-четыре раза за день, и достаточно. Я часто спрашивал, не хочет ли она пойти вместе в кино или в кафе, на что она каждый раз отвечала: «Ты же знаешь, я не могу».

На переменах мы обсуждали разные темы: изредка политику, в основном религию, она была верующей, я — пламенный атеист, мои аргументы она сообщала молодому главе своей общины и в следующий раз передавала его ответ. Ее парень состоял в той же общине, так что я хоть и не представлял непосредственной угрозы их союзу, но все же несколько оттенял собой ее жизнь. Во всяком случае, наши короткие встречи на переменах, и не каждый день случавшиеся, стали происходить и во внешкольное время. Мы дружили, учились в одном классе, так отчего же нам было не забежать в кафе после школы выпить кофе? Почему не дойти вместе до автобуса?

Для меня в этом был смысл жизни. Короткие взгляды, мимолетные улыбки, легкие прикосновения. И — о! — ее смех! Когда мне удавалось ее рассмешить!

Ради этого я жил. Но мне надо было большего, гораздо большего. Я хотел видеть ее непрестанно, хотел, чтобы меня позвали к ней в гости, хотел познакомиться с ее родителями, быть с ней в одной компании, вместе ездить на каникулы, водить ее к себе домой.

Поход в кино предполагал отношения, любовь, но другие вещи этого не требовали, и одной из них я однажды воспользовался в феврале, пригласив Ханну пойти со мной. Это было молодежное политическое собрание в каком-то центре. Я увидел в школе объявление о мероприятии и с утра написал ей, не пойдет ли она туда со мной. Прочитав записку, она оглянулась на меня с улыбкой. Что-то чиркнула на листке. Передала блокнот. Я раскрыл его и прочитал. Там было написано: «Да»!

Я ждал, сидя на диване; около шести она постучала.

— Привет! — сказал я. — Может, зайдешь, пока я переоденусь?

Щеки у нее разрумянились от мороза. На ней была белая, надвинутая на лоб шапочка, на шее большой белый шарф.

— Да, — ответил я, открывая дверь в гостиную. — Вот гостиная, за ней кухня. А наверху спальня. Вообще тут у дедушки была контора. Вон там, — я кивнул на дверь напротив.

— Нет, — сказал я. — Нисколечко. Я люблю быть один. И потом, я же постоянно бываю в Твейте.

Я надел куртку, на которой по-прежнему красовался значок «Smile!», замотал шею шарфом, надел ботинки.

— Забегу только в туалет, и пойдем, — сказал я.

Я заперся в туалете. Услышал, как она с той стороны двери тихонько запела себе под нос. Слышимость в доме была сумасшедшая, может, ее голос заглушит то, что тут происходит, только бы она продолжала петь.

И в тот же миг понял, что не могу помочиться, когда за дверью она. Тут все так слышно, прихожая такая маленькая. Она даже услышит, что у меня не получилось.

Через полминуты я отказался от дальнейших попыток, отвернул кран, пустил воду на несколько секунд, чтобы Ханна думала, что тут что-то происходит, затем завернул кран, открыл дверь и вышел, она смущенно опустила взгляд.

На улице уже стемнело, дул ветер, как это часто бывает здесь зимой. По дороге мы мало разговаривали, перекинулись несколькими словами про школу, про школьных знакомых: Бассе, Молле, Сив, Туне, Анну. Почему-то она вдруг заговорила о своем отце, какой он удивительный человек. Он неверующий, сказала она. Я удивился. Так что же — она присоединилась к общине сама? Она сказала, что ее отец мне бы понравился. Неужели, задумался я. Да, сказал я. Похоже, он интересный человек. Лаконичный. «Что значит лаконичный?» — спросила она, вскинув на меня зеленые глаза. Каждый раз, как она это делала, меня точно взрывало. Я готов был перебить все окна вокруг, уложить на лопатки всех пешеходов и потом долго топтать ногами, пока не вышибу дух, вот какой энергией наполнял меня взгляд ее глаз. Или я мог бы обхватить ее за талию и кружить в вальсе всю дорогу, закидывать цветами всех встречных, распевать во всю глотку. «Лаконичный?» — спросила она. «Это трудно объяснить. Сухой и деловитый. Возможно, чересчур деловитый, — сказал я. — Такая характерная сдержанность. Нечто вроде английского understatement. Но ведь это в нем есть, правда?»

Собрание должно было состояться где-то на Дроннингенс- гате. Ага, вот тут — на двери висели афиши.

Над книгой работали

Примечания