The Hidden School
Return of the Peaceful Warrior
Copyright © 2017 by Dan Millman
© Книжное издательство «София», 2018
Каждому, кто стремится жить с мирным сердцем и с духом воина
Два человека никогда не читают одну и ту же книгу.
Эдмунд Уилсон
Сказки и мечты – это теневые истины, которые будут жить, когда обычные факты забудутся, обратившись в прах и пепел.
Нил Гейман
В 1966 году, когда я еще учился в колледже, мне встретился странный автомеханик, которого я назвал для себя Сократом и описал в книге «Путь мирного воина». Пока мы общались, Сократ рассказывал мне о гавайской шаманке, с которой он вместе учился много лет назад. Еще он рассказывал о книге, которую потерял в пустыне, и о школе, скрытой гдето в Азии, но подробности быстро стерлись из моей памяти.
Затем, когда я окончил колледж, мой старый наставник распрощался со мной, сказав: «Юниор, я больше не буду кормить тебя с ложечки. Пора добывать знания из собственного опыта». Я женился, стал отцом, работал тренером по гимнастике в Стэнфордском университете, а затем преподавал искусство движения в Оберлинском колледже.
Прошло восемь лет с тех пор, как я впервые зашел на круглосуточную автозаправку, где работал Сок. Со стороны могло показаться, что моя жизнь так же хороша, как в студенческие годы, когда я был первоклассным спортсменом. Однако меня не покидало ощущение, что я упускаю нечто важное, что настоящая жизнь проходит мимо, пока я что-то из себя изображаю, барахтаясь в мелочах общепринятых условностей. К тому же мы с женой решили развестись.
А потом колледж наградил меня грантом на международные поездки для исследования боевых искусств и духовно-телесных практик. Эта возможность пробудила во мне воспоминания о былом, и я подумал, что теперь смогу найти людей и места, о которых когда-то рассказывал Сократ. Иначе говоря, я решил объединить профессиональную экспедицию с личным квестом.
Эта книга, повествующая о моих путешествиях по миру, охватывает события, которые начались сразу после гавайских приключений (о них рассказывается в «Мистическом путешествии мирного воина») и закончились как раз перед драматическим финалом «Пути мирного воина».
На Гавайских островах завершился первый отрезок моего путешествия, и теперь я был настроен ехать в Японию. А потом случайная находка изменила все, доказав справедливость пословицы: «Прежде чем что-либо сделать, нужно сделать нечто другое».
Все началось дождливым сентябрьским утром…
Борись без насилия за лучший мир,
Но не ожидай, что легко обретешь его.
Твой путь не будет усеян розами.
Пилигримов справедливости и мира
Ожидает пустыня.
Дом Элдер Камара
Забрезжил серый рассвет. Взметнулся вихрь листьев, и я выглянул в залитое дождем окно своего номера в мотеле на гавайском острове Оаху. Темные тучи на небе были под стать моему настроению – я плыл без путей и дорог между небом и землей. Мама Чиа и лето на острове Молокаи остались в прошлом. До возвращения к преподаванию у меня было еще девять месяцев отпуска.
Пройдя в одних трусах по коврам, я остановился перед зеркалом в ванной и посмотрел на свое отражение. «Изменился ли я?» Мышечный рельеф, сохранившийся со времен занятий гимнастикой в колледже, выглядел по-прежнему, как и мое загорелое лицо, массивная нижняя челюсть и волосы, подстриженные, как всегда, ежиком. «Стану ли я когда-нибудь похож на моего старого учителя Сократа?»
Несколько дней назад, едва прибыв на Оаху, я позвонил своей семилетней дочке. Она восторженно сказала мне: «Я буду путешествовать, как ты, папа!» Они с мамой собирались в Техас в гости к родственникам, на несколько месяцев, а может и дольше. После того разговора я снова набирал номер, который она мне дала, но никто не отвечал. Тогда я написал ей на открытке небольшое послание, щедро разбавленное крестиками и кружочками[1], бессмысленность которых я остро ощущал так далеко от нее. Я скучал по дочери. Решение уехать далось мне нелегко. Открытку я сунул в тетрадь в кожаной обложке, купленную несколько дней назад, чтобы делать заметки о путешествии. Я собирался отправить открытку из аэропорта.
Снова настало время паковать вещи. Я достал из шкафа свой видавший виды рюкзак и вытряхнул содержимое на кровать: двое брюк, футболки, трусы, носки, легкая куртка, тенниска с воротничком для торжественных случаев. Завершали этот минималистский гардероб легкие кроссовки.
Я взял в руки бронзовую фигурку самурая высотой в десять дюймов, найденную у берегов острова Молокаи. Это был знак, указывающий на Японию – долгожданное место назначения, где мне, возможно, предстояло обрести понимание дзэн и бусидо, «пути воина». Я собирался также искать скрытую школу, найти которую когда-то поручил мне Сократ. Вылетать в Японию нужно было на следующий день. Заново складывая рюкзак, упаковывая в него тетрадь, самурая и свою одежду, я все еще чувствовал слабый запах плодородной красной земли гавайского тропического леса.
Через несколько минут я подумал, что легко могу забыть об открытке, засунутой в тетрадь. Тогда я расстегнул рюкзак и попытался вытащить ее из стопок аккуратно сложенной одежды, но она плотно застряла. Я раздраженно дернул сильнее. Наверное, тетрадь зацепилась за подкладку – я услышал и почувствовал, как рвется ткань. Сунув руку внутрь, я нащупал небольшую выпуклость там, где подкладка отошла от основы. Там оказался толстый конверт. Мама Чиа написала на нем несколько слов: «Дэн, Сократ попросил меня передать тебе это письмо, когда я сочту тебя готовым».
«К чему готовым?» – подумал я, вспоминая серебристые волосы, открытую улыбку и большое задрапированное в цветастое муу-муу тело моей гавайской наставницы. Заинтригованный этими словами, я открыл письмо и начал читать письмо Сократа:
Дэн, от молодости нет иных лекарств, кроме времени и перспективы. Когда мы впервые встретились, мои слова пролетали мимо тебя, словно подхваченные ветром листья. Ты хотел слушать, но еще не готов был услышать. Я знал, что тебя ожидает разочарование, которое будет еще более тяжелым из-за твоей уверенности, что ты умнее ровесников.
Если Чиа дала тебе это письмо, ты, возможно, смотришь на Восток в поисках ответов. Но если ты отправишься туда, словно нищий, прося озарения, как подаяния, тебе перепадут лишь крохи. Отправляйся только тогда, когда сможешь добавить нечто полезное в скрижали мудрости. Это не просто красивые слова. Для начала тебе нужно найти книгу, которую я несколько десятков лет назад потерял в пустыне.
«Один из розыгрышей Сока, – подумал я, вспоминая его невозмутимое лицо и огонек в глазах. – Он хочет, чтобы я вместо поездки в Японию отправился искать книгу в пустыне? В какой пустыне?»
Вздох замер у меня в груди, когда я продолжил читать:
Мне кажется, что записи в этом дневнике могут стать мостом от смерти к перерождению и даже путем к вечной жизни. Тебе понадобятся эти озарения, прежде чем все закончится. Я ни в чем не уверен наверняка, ведь и содержание, и местонахождение этих драгоценных записей стерлись из моей памяти.
Их происхождение связано с моей судьбой. Я родился в России почти сотню лет назад и окончил кадетское училище. Позже путь воина привел меня на Памир, где я встретил нескольких наставников: дзэнского роси, суфия, даоса, каббалиста и христианскую монахиню. Они обучали меня эзотерическим искусствам, но потребовались долгие годы, прежде чем я полностью усвоил все, чему научился.
В конце Первой мировой войны, когда мне было за сорок, я иммигрировал в Соединенные Штаты. Я ходил в вечернюю школу и посвятил всего себя тому, чтобы научиться читать, писать и говорить по-английски так же хорошо, как американцы. Позже я нашел работу на стройке, затем в авторемонтной мастерской – у меня были к этому способности. Я переехал в Оклахому, где моя дочь преподавала в школе. Прожив там десять лет, я вернулся в Нью-Йорк.
Однажды поздним вечером я гулял в тех местах, которые называются теперь Гринвич-Виллидж. Мне тогда было семьдесят пять лет. Я остановился у входа в хорошо знакомую мне букинистическую лавку, и вдруг порыв ветра загнал меня внутрь. О моем прибытии, как всегда, сообщил колокольчик, а потом звон стих, будто на колокольчик накинули одеяло. Тысячи старых книг наполняли воздух затхлостью. Пробираясь по узким проходам, я открывал некоторые книги, и их обложки потрескивали, словно скрученные артритом суставы. Обычно я не запоминаю таких подробностей и не описываю их, но этот вечер врезался мне в память из-за того, что произошло потом.
За низеньким столиком сидела самая старая женщина, какую я когда-либо видел. Я уставился на нее, а она положила руку на нечто, выглядевшее как тонкая тетрадь, из тех, у которых кожаный ремешок и замок с ключиком. Полистав какую-то из книг, лежавших у нее на столе, она взяла ручку, словно собираясь что-то записать, но вместо этого повернула голову и посмотрела на меня.
На этом лице, морщинистом, словно кожа на ее тетради, глаза казались молодыми. Они сияли из-под кустистых бровей. Возможно, она была индианкой, латино-американкой или азиаткой. Казалось, лицо меняется в зависимости от того, как падает свет. Я кивнул ей и собрался было уходить, как вдруг она окликнула меня. К моему огромному удивлению, она произнесла то самое прозвище, которое я помнил с детства и которым потом назвал меня ты:
– Сократ.
– Кажется, вы меня знаете, но я не могу вспомнить…
– Нада, – ответила она. – Меня зовут Нада.
– «Ничто» по-испански? Это ваше имя?
Она улыбнулась, обнажив остатки пожелтевших зубов.
Пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы могли познакомиться, я, чтобы выгадать время, спросил, что она пишет.
Нада положила руку мне на плечо и сказала с испанским акцентом:
– Время драгоценно. Мой труд почти завершен.
Нацарапав что-то на бумажке, она подала ее мне, сказав:
– Приходи завтра по этому адресу. Ты поймешь, что нужно делать.
Она медленно поднялась на ноги и добавила:
– Приходи утром. Дверь не будет заперта.
На следующее утро, едва рассвело, я пришел по указанному адресу, поднялся на один пролет по скрипучей лестнице многоэтажного дома и тихонько постучался в дверь в углу тускло освещенной лестничной площадки. Никто не ответил. Она говорила, что дверь не будет заперта. Я повернул ручку и вошел.
Сначала я подумал, что в однокомнатной квартире никто не живет – там не было ничего, кроме старого ковра и нескольких подушек. Каморка как раз под стать отшельнику, постигающему дзэн, или католической монахине. А потом я услышал музыку, тихую, доносившуюся словно бы из-за стены или из моей памяти. В отгороженном уголке комнаты я увидел свет лампы. Мне пришлось пройти мимо открытого окна, и по телу пробежал холодный ветер. Нада привалилась к столу, опустив голову на руки. На столе лежала открытой та самая тетрадь, рядом был и ключик. Ручка выпала из древних пальцев. Кожа была сухой и холодной, как пергамент. Осталась только сброшенная чешуя.
Я протянул руку, чтобы коснуться тонких волос, и в этот момент луч утреннего солнца осветил ее лицо неземным светом. И тут я узнал ее.
Когда я впервые встретил Наду, мне было тридцать пять. В то время ее звали Марией – она была испанкой, занималась мистическими поисками и стала одной из главных моих наставниц на Памире. Хотя прошло сорок лет, она узнала меня в букинистической лавке, а я не смог узнать ее. И тогда Мария сказала, что она «ничто».
Она знала, что конец близок. В конверте на столе было немного денег – кажется, достаточно, чтобы позаботиться о ее теле. На конверте было нацарапано три слова: «Кремировать. Родственников нет». И телефонный номер. Я бросил тетрадь в рюкзак, а ключ – в карман. Несколько секунд я стоял и смотрел на Марию, молча прощаясь, а потом вышел, не запирая за собой дверь.
Вернувшись в свои апартаменты, я почувствовал себя так, словно пробудился ото сна, однако тетрадь в рюкзаке доказывала, что все это правда. Я сходил позвонить в морг, а потом сел с тетрадью, не открывая ее. Время еще не пришло. Я не хотел читать ее записи легкомысленно, как грошовый бульварный роман. Мне было любопытно, что могла написать эта монахиня-мистик, но я хотел сначала развеять ее пепел.
Через несколько дней вечером я забрал маленькую урну – все, что осталось от Марии, превратившейся в Наду, то есть Ничто.
На рассвете следующего дня я вошел в Центральный парк, миновал Ампайр-рок и побрел на север, мимо знакомых лужаек и прудов, пока не оказался возле «Консерватори-гарден». Ворота открывались только через несколько часов. Я перелез через забор и нашел спокойное место в кактусовом саду, окруженном густыми кустами. Когда лучи восходящего солнца осветили пустынные растения, я развеял под ними пепел.
После минуты молчания я достал тетрадь и расстегнул ремешок. Тетрадь раскрылась на чистой странице. Я перелистнул ее – снова чистая страница. Я пролистал все страницы. Ни одной записи.
Разочарование сменилось веселостью, когда я вспомнил, какое чувство юмора было у Марии тогда, десятки лет назад. Интересно, улыбалась ли она, придумав эту последнюю дзэнскую шутку с чистой тетрадью?
Она сказала: «Ты поймешь, что нужно делать», и я сначала подумал, что она имеет в виду кремацию и развеивание пепла. А слова про почти завершенный труд я воспринял как описание хорошо прожитой жизни, которая заканчивается.
Я хотел было закрыть тетрадь, но она вдруг открылась на первой странице. Там была нацарапана дата – 11 марта 1946 года. Той ночью она умерла. На первой странице я нашел два текста, которые она написала для меня в свои последние мгновения. Один из них оказался историей, которую я знал и раньше. На этот раз я прочел ее внимательно.
Багдадский купец послал своего слугу на рынок. Слуга вернулся, трясясь от страха: «Господин мой, на рынке меня толкнули. Оглянувшись, я увидел Смерть. Она протянула ко мне руки, и я убежал. Умоляю, отпусти меня и дай мне лошадь. Я поеду в Самарру – там я знаю место, где можно спрятаться».
Купец дал ему лошадь, и слуга умчался прочь. Потом купец увидел Смерть в толпе и спросил ее: «Зачем ты напугала моего слугу?»
«Я его не пугала, – ответила Смерть. – Но была удивлена, что он здесь, в Багдаде, ведь у нас с ним назначена встреча сегодня вечером в Самарре».
Эта история о неизбежности смерти была понятна, учитывая возраст Нады. К тому же она, кажется, чувствовала, когда именно придет ее последний час. И все же почему она в последние минуты жизни захотела поделиться этой историей со мной? Я нашел ответ, прочитав запись внизу страницы:
«Дорогой мой, лишь разговор со смертью может вернуть к жизни. Заполни эти чистые страницы сам, найдя в своем сердце мудр…»
На последнем вздохе Нады оборвалось неоконченное слово. «Ты поймешь, что нужно делать». Теперь я осознал значение этих слов. Предсмертная просьба и последнее наставление стали для меня одновременно благословением и ношей.
Когда я держал закрытую тетрадь, мне показалось, что на руках у меня Мария, – словно бы ее душа, покинув тело, вселилась в листочки бумаги.
Сократ ведь не мог дать мне задание найти в пустыне почти совершенно пустую книгу! «У меня и своя есть», – подумал я, взглянув на тетрадь, из-за которой порвалась подкладка рюкзака и нашлось письмо. Моя тетрадь уже выглядела такой же измочаленной, каким чувствовал себя в тот момент я. Сократ описывал застежку и замочек – они были и у моей тетради. Я сделал глубокий вдох и снова погрузился в чтение:
Она говорила о том, чтобы найти в своем сердце мудрость. Какой мудростью владело мое сердце? Что я узнал такого, чем стоило поделиться? Попросив меня заполнить пустые страницы этой тоненькой тетрадки, Нада поставила передо мной цель, выходившую за пределы повседневной жизни, и я почти не надеялся на успех. Мог ли я написать хотя бы одно ценное слово? Сама мысль об этом вызывала сомнения.
Сидя в кактусовом саду с тетрадью Нады, я даже думать не мог о том, чтобы начать делать записи. Вместо этого мне пришло в голову, что нужно что-то менять. Я решил, что буду путешествовать по стране, а потом до конца своих дней поселюсь на западном побережье Соединенных Штатов. Обжившись в Калифорнии или, может быть, в Орегоне, я смогу подумать о том, чтобы начать писать.
За несколько дней я собрал свои вещи, сходил в книжный магазин и в последний раз прошелся по городу. Но меня интересовали особые достопримечательности, невидимые другим. Одна за другой переворачивались страницы памяти. И это привело мои мысли к тебе, Дэн, к тем сложным задачам и сомнениям, с которыми ты столкнулся, пытаясь усвоить и воплотить все, что я тебе открыл.
Я до сих пор пытаюсь определить, что может сделать человек, чтобы улучшить жизнь другого или привнести в нее свет. Я знаю сам, что знание как таковое не упрощает жизнь, и в то же время углубление понимания и расширение горизонта могут помочь нам справляться с несчастьями более стойко и мужественно. Сейчас я ставлю перед тобой задачу – найти потерянные мной записи, и она покажет, насколько полезным оказалось для тебя время, которое мы провели вместе.
Письмо, несомненно, принадлежало Соку. Скорее всего, он написал его несколько лет назад. Он был тогда жив и сохранил остроту ума. Ощущение было таким, словно я встретил его, только более молодого. «Что заставило его так откровенно поделиться своим внутренним миром? – раздумывал я. – Может быть, старик скучает по мне так же сильно, как я по нему?»
С этой мыслью я продолжил чтение:
Я расскажу о дальнейших событиях, и тогда ты поймешь, что содержалось в тех записях и как я потерял их. Оставив Нью-Йорк, я через несколько дней уже был в Денвере. Продвигаясь оттуда на юг, я добрался до гор Сангре-де-Кристо и города Санта-Фе. Там я провел несколько дней, а потом на попутке приехал в Альбукерке. Оттуда я хотел автостопом направиться на запад по шоссе 66.
Примерно через час после выезда из Альбукерке водитель высадил меня неподалеку от индейского пуэбло[2] и, махнув куда-то рукой, сказал, что там школа.
Когда улеглась поднятая грузовиком пыль, я смог разглядеть несколько рассеянных на горизонте возвышений. Это было похоже на мираж или город-призрак. Я пошел в указанном направлении, рассчитывая наполнить водой флягу, а потом вернуться на шоссе.
Через несколько минут, пройдя мимо большого гранитного валуна и нескольких маленьких кактусов c пурпурными цветами (удивительно, какие мелочи иногда сохраняет наша память!), я оказался возле здания из необожженного кирпича. Это была школа, состоявшая всего из одного помещения. На пыльном дворе, обрамленном ухоженным садом, играли дети.
Когда я наполнял флягу, качая воду ручным насосом, ко мне подошла маленькая девочка и представилась. Она меня впечатлила, бойко сказав, что когда-нибудь станет учительницей. Я упоминаю о девочке, потому что это, возможно, важно. Нам с ней предстояло увидеться снова. Ее, кажется, звали Эммой.
Я вернулся на шоссе и поймал следующую попутку, на которой ехал весь день, всю ночь, а потом следующий день до вечера. Было тихо и спокойно. Я ехал через пустыню. Это могла быть пустыня Мохаве в Аризоне. А может быть, я ехал на север, в Неваду. Я думал о Наде и ее пепле, развеянном в саду кактусов. Я решил разбить на ночь лагерь ярдах в пятидесяти[3] от дороги.
Посреди ночи я проснулся во власти ощущения, что все изменилось, словно я принял пейот или какое-то другое психотропное растение. Охваченный вдохновением, я схватил тетрадь и начал при лунном свете записывать мысли, которые лились потоком.
В то же время у меня поднялась температура. Меня охватила лихорадка, которая как бы вытеснила сознательный ум, и на бумагу хлынули порождения более глубоких слоев моей психики. Я не мог справиться с каскадом озарений. Не помню, удавалось ли мне записывать их полными или хотя бы осмысленными предложениями. Когда поднялась температура, я продолжал писать, даже не осознавая, что́ именно пишу и где нахожусь. В голове шумело, она кружилась. Я был растерян. В меня вошла пустыня, принеся с собой обжигающий жар, а потом озноб. «Самарра, – подумал я, – это Самарра».
Дальше все было как во сне. У меня сохранились лишь обрывки воспоминаний. Я брел вдоль шоссе… писал… спал в высохшем русле реки… писал… брел, спотыкался и падал… снова писал, днем и ночью. Прошел день, может быть, два или три. Они пролистывались, как страницы тетради Марии. Помню, я выбрался из грузовика, крепко держа рюкзак, в котором была тетрадь. Может быть, я говорил о своих записях – о вечной жизни – с каким-то незнакомцем. Или с несколькими.
В какой-то момент я, наверное, оставил тетрадь в пустыне, потому что боялся, что ее могут отобрать у меня. Скорее всего, нашел для нее надежное место и собирался позже вернуться. Кажется, я карабкался на какой-то склон. Воспоминания о тьме и свете. Туннель. Возвышенность. А потом пустота.
Лихорадка то усиливалась, то ослабевала. Иногда я оказывался во тьме, а иногда она рассеивалась, уступая место лучам света. Однажды, придя в себя, я обнаружил, что тащусь вдоль дороги в пустыне. Да, думаю, это была пустыня Мохаве на территории Невады или Аризоны – возможно, неподалеку от границы. Я не уверен. Меня кто-то подвез, потом кто-то еще. Кажется, я перешел дорогу и снова поехал на юг, а потом на восток, по направлению к Альбукерке.
Лихорадка настолько дезориентировала меня, что я лишь помнил, откуда приехал, а не куда направляюсь. Я часто ловил себя на том, что бормочу что-то вслух, разговаривая с насекомыми и животными посреди озаренной светом равнины, реальной или пригрезившейся мне. В этом сне наяву был какой-то местный, с виду латиноамериканец. Он лил мне воду на голову.
А потом я почувствовал, что на лбу у меня лежит кусок мокрой и холодной ткани, и увидел белый потолок. Я лежал в чистой постели. Молодой врач сказал мне, что я чуть не умер и нахожусь в больнице к западу от Альбукерке. Может быть, это было неподалеку от той школы, где я останавливался набрать воды.
Некоторое время я был очень слаб. Я то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. На стуле у кровати лежал пропыленный рюкзак, а рядом – моя одежда. Лишь спустя некоторое время я понял, что тетради больше нет. У меня было смутное ощущение, что я ее спрятал, но я понятия не имел, где именно.
Выписавшись из больницы, я решил отправиться на поиски своих записей, чтобы прочитать их. Снова направляясь на попутках на запад, я смотрел из окон легковых и грузовых машин на проплывающую мимо пустыню, пытаясь вспомнить, где я мог спрятать тетрадь, выискивая хоть что-то знакомое, ожидая хоть намека или импульса, которые заставили бы меня обернуться или остановиться.
Даже поселившись в Беркли, я продолжал терпеливо ждать образов и воспоминаний. Но время и место стерлись из моей памяти. Может быть, мне было не суждено вспомнить. Это письмо – самый большой текст, который я написал после тех дней в пустыне. Даже сейчас, когда я пишу, мне являются образы: какое-то темное место, туннель, загорелая кожа кого-то из местных, белые занавески, детский голос.
Я знаю, что даю тебе мало путеводных ниточек, Дэн. Но помни вот что: куда бы ты ни ступил, там появляется тропа.
«Тропа появляется? – фыркнул я. – Да ты что, Сократ! Мне нужно что-то еще!» Но, будь у него что-то еще, он бы вспомнил и поделился со мной.
Время, которое мы провели вместе, предстало передо мной в новом свете. Иногда – очень редко – Сократ казался рассеянным. Думал ли он в те моменты о тетради, о словах, которые не мог вспомнить?
«Итак, что я имею сейчас?» – подумал я. Мне вдруг вспомнился случай из собственной жизни, мысль за секунду до того, как мой мотоцикл врезался в бампер «кадиллака», развернувшегося передо мной. Мне раздробило ногу, потом я кувырком полетел на асфальт. Ту мысль я помнил до сих пор: «Этого не может быть». Вот и теперь у меня было то же самое ощущение. Все это не имело смысла. Сократ понятия не имел, где он спрятал тетрадь. Но он отправил меня на ее поиски. Я дочитал письмо:
Те мои записи могут тебе пригодиться. А может быть, они окажутся лишь бредом подстегиваемого лихорадкой воображения. Путешествие – само по себе награда, Дэн. Но это сокровище, возможно, достойно поисков. Пусть твой внутренний свет освещает тебе путь.
Хороших тебе путешествий,
Сократ
Сложив письмо, я засунул его обратно в конверт. Я думал о том, как в последний раз видел Сократа наяву. Он сидел на больничной койке в Беркли. После недавней схватки со смертью он, несмотря на бледность, выглядел неплохо. Наверное, он написал это письмо в последующие недели или месяцы и отправил на Гавайи, чтобы Мама Чиа хранила его.
Я посмотрел в окно. Под лучами солнца листья превращались в изумруды, но на душе у меня было мрачно от множества вопросов. Почему Сократ дал мне это задание? Это инициация или проверка? Или он на свой лад передает мне эстафету? Или он просто слишком стар, чтобы самому отправиться на поиски? Когда мы познакомились, он утверждал, что ему девяносто шесть лет. С тех пор прошло восемь лет, но я все еще чувствовал, что он рядом, и видел, как он вытирает тряпкой запачканные машинным маслом руки, как нарезает овощи для супа или салата, которые мы ели поздно ночью на той старой автозаправке.
В письме он говорил про Альбукерке, школу и больницу неподалеку. Но пустыня Мохаве простиралась по территории Южной Калифорнии, Аризоны и Невады. «Обыскать всего каких-то несколько тысяч квадратных миль, – саркастически пробормотал я, словно Сократ мог меня услышать. – Просто прилететь в Альбукерке, пройти твоим путем на запад в пустыню Мохаве и начать копать».
«Или, – подумал я, – можно придерживаться моего плана и лететь в Японию».
У меня был билет. Я уже практически направлялся в Японию, а от юго-западных пустынь меня отделяли три тысячи миль[4], и они были в противоположном направлении.
Я понимал, что не могу проверять каждую маленькую больницу в Нью-Мексико и запрашивать картотеки, много десятков лет пылившиеся в архивах. Выполнить просьбу Сократа было не просто сложно (сложное я делал раньше), а невозможно! Я поймал себя на том, что меряю шагами комнату, снова разговаривая с пустотой: «Сократ, извини, но не в этот раз! Я не собираюсь несколько месяцев разыгрывать из себя Дон Кихота в пустыне, заглядывая под каждый камешек на Юго-Западе. Я не могу этого делать. И не буду!»
И все же я не мог забыть его слов о том, что без этой тетради приеду в Японию с пустыми руками, «прося озарения, как подаяния». И я никогда раньше не отказывал Соку. Мне вспомнилась любимая трилогия «Властелин колец», в которой маленькому Фродо вопреки здравому смыслу удалось преодолеть все трудности. «Но это выдумка, – напомнил я себе. – А здесь – реальная жизнь!»
«Когда приходит шанс, ты должен быть готов», – сказал мне как-то Сократ. И я был готов – готов к Японии! Я все спланировал. А что, если бы я не нашел его письмо? Если бы оно так и осталось лежать за подкладкой рюкзака? Но я ведь нашел его. Глубоко вздохнув, я сунул письмо в чистую тетрадь, которую заново упаковал в рюкзак.
Снова и снова я прокручивал все это в голове. Я хотел в Японию. Я не хотел рыскать по пустыне в поисках загадочной книги. «Лучше сделать то, что нужно сделать, чем не сделать, найдя благовидный предлог», – сказал мне как-то Сократ. Нужно ли мне было искать его дневник?
Я решил поспать и вернуться к этому вопросу утром, но перед сном напомнил себе, что отправлю дочери открытку из аэропорта Гонолулу – места вылетов, места принятия решений.