УДК 821.161.1
ББК 84(2)6
Ф835
ДНИ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Микита Франко
Книга издана с согласия автора.
Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использовани возможны только с разрешения правообладателя.
Франко, Микита.
Ф835 Дни нашей жизни : [роман] / Микита Франко. — Москва : Popcorn Books, 2020. — 400 c.
ISBN 978-5-6043606-3-7
В детстве у маленького Мики было всё как у обычных детей: любимые герои, каши по утрам, дни рождения, скучные линейки в школе и сочинения на заданные темы. В юности у взрослеющего Мики было всё как у обычных подростков: первая драка, первое разочарование, первая любовь и первая нелюбовь. Но у Мики была одна тайна: его семья, которую никому нельзя показывать.
УДК 821.161.1
ББК 84(2)6
© Микита Франко, 2020
© Издание, оформление.
Popcorn Books, 2020
© LuviiiLove, иллюстрации на обложке, 2020
Литературно-художественное издание
Серия ДНИ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Микита Франко
Дни нашей жизни
18+
Иллюстрация на обложке: LuviiiLove
Леттеринг: Сергей Горбатов
Дизайн обложки: Максим Балабин
Издатели: Андрей Баев, Алексей Докучаев, Ирина Лебедева
Главный редактор: Сатеник Анастасян
Арт-директор: Максим Балабин
Принт-менеджер: Денис Семенов
Директор по маркетингу: Ксения Мостовая
PR-менеджер: Анна Наумова
Над книгой работали:
Ответственный редактор: Сатеник Анастасян
Литературные редакторы: Сатеник Анастасян, Марина Полякова
Верстальщик: Анна Тарасова
Корректоры: Наталья Витько, Надежда Власенко
Подписано в печать 22.05.2020.
Издательство Popcorn Books
https://popcornbooks.me
Покупайте наши книги в Киоске:
https://bookmate.store
ООО «ИНДИВИДУУМ ПРИНТ»
Юридический адрес: 107014, г. Москва,
ул. 1-я Боевская, д. 2/21, стр. 4, пом. III, ком. 2
Those days are all gone now, but one thing’s still true
When I look and I find,
I still love you.
Из песни Queen «These Are the Days of Our Lives», подарившей название этой книге
О себе до четырех лет я помню довольно мало.
Три ярких эпизода, никак не связанных между собой.
Первый: я сижу в прогулочной коляске и болтаю ногами. Коляску катит мама. Мы, кажется, в центральном парке нашего города, тогда там еще стоял памятник Ленину — так что я был действительно довольно маленьким. Впереди нас резво клюет зерно стая голубей. Когда моя коляска подъезжает ближе, они разлетаются, а я радостно поднимаю руки вверх, будто пытаясь поймать хотя бы одного. Дальше ничего не помню.
Второй эпизод: кто-то из маминых друзей подарил мне на день рождения двухколесный велосипед с прикручивающимися колесиками по бокам заднего колеса. Кажется, это был четвертый день рождения. Чтобы кататься на четырех колесах, много ума не надо, так что это мне быстро наскучило. Я подошел к маминому брату, который был тогда гостем на моем празднике, и попросил его открутить дополнительные колеса. Он, не растерявшись ни на секунду, так и сделал. Радостный, я взгромоздился на велик и, проехав меньше метра, свалился на асфальт, разодрав левый локоть до крови. Пока я, лежа и глядя в чистое ясное небо, размышлял над главным детским вопросом: зареветь или не зареветь, — мой дядя где-то неподалеку откровенно задыхался от смеха, мол, нужно было предупредить, раз я не умею кататься. Глядя на него, я тоже засмеялся. Дальше ничего не помню.
Третий эпизод: больничный коридор, мама уже болела. Наверное, это был третий или четвертый этаж — точно помню, я устал подниматься по лестнице. Первое, что увидел: капельницы прямо в коридоре; мимо меня кого-то быстро провезли на каталке. Я никак не мог объяснить себе происходящее, но радоваться было нечему, и я стал внутренне тревожен и напряжен. А мамин брат — как будто бы нет. Он наклонился, хлопнул меня по плечу и сказал, что кто последний добежит до маминой палаты, тот старая черепаха. Жизнь сразу стала лучше. Кажется, кто-то прикрикнул на нас за эти гонки, но все сделалось неважным перед целью прибежать первым.
Пожалуй, это все, что я мог бы рассказать самостоятельно о том периоде жизни. Остальное я знаю лишь со слов других людей.
Когда я был маленьким, я не знал, что после родов у моей мамы начал развиваться рак молочной железы. Сейчас его считают «нестрашным» раком, и, возможно, четырнадцать лет назад ей бы тоже смогли помочь, если бы врачи не отмахивались от ее жалоб, называя опухоль в груди «застоем молока». Об этом я могу с умным видом рассуждать сейчас, но в том мире, который окружал меня в детстве, не существовало рака и больниц. Я ничего об этом не знал и жил беззаботно.
Когда мама лежала в больнице, я жил у дяди. Говорят, я много кочевал, так как ей часто приходилось туда ложиться: пару недель жил с ней, потом снова у него. В какой-то момент, спустя недели, я не вернулся домой к маме. Мне сказали, что она очень слаба и пока не сможет обо мне заботиться. Что я об этом тогда подумал — не знаю. Вряд ли воспринимал происходящее серьезно, ведь когда простывал, тоже чувствовал слабость — и ничего страшного.
Я не помню, как мне сказали, что мама умерла. О моей реакции мне рассказали, только когда я стал старше. О смерти сообщил ее брат. Отвлек меня от игрушек, сел передо мной и сказал это.
Тогда по каналу «Никелодеон» вышел новый мультик — «Аватар: Легенда об Аанге», который сразу же стал моим любимым. Мы смотрели его вместе с дядей. И я спросил:
— Она умерла как Аанг?
— Нет, по-настоящему.
Если вы смотрели этот мультфильм, то знаете, что Аанг не умирал, а замерз во льдах на сто лет. Его лишь считали мертвым.
Тогда я спросил:
— Умерла как его семья?
И он сказал:
— Да.
А я сказал:
— Понятно.
Не знаю, пережил ли я тогда настоящее горе утраты. Я ничего не помню и слушаю об этом теперь как историю о ком-то другом. Говорят, я около месяца играл с одной игрушкой и перестал смотреть мультики, особенно «Аватара», но про маму почти не спрашивал.
Жизнь началась другая. Новая. Которую я уже запомнил сам.
Я повис в воздухе. Так про меня говорили другие. Бабушка говорила: «Вопрос касательно Мики висит в воздухе». Я не знал, как это, но атмосфера была напряженной, и я в самом деле ощущал себя подвешенным. Взрослые спрашивали, с кем я хочу остаться: с бабушкой или с дядей. Я не хотел никого обижать и отвечал, что не знаю. В конце концов бабушка поставила точку в этом вопросе. Она сказала, что у нее уже был один инфаркт и она не уверена, что успеет вырастить целого человека, а обрекать меня на потерю второй раз — жестоко.
Так я начал жить с дядей, которого называл просто Слава, и его другом. Хотя друг появился не сразу. Сначала все улеглось: прекратилась суета, со мной перестали разговаривать незнакомые, но очень серьезные люди, прошло состояние подвешенности, и новая жизнь мягко превратилась в привычную. Тогда друг и появился: высокий, аккуратный, даже причесанный, совсем не подходящий для дружбы с моим дядей, признававшим только один вид штанов: которые с дырками на коленях.
— Это Лев — мой друг, — сказал мне Слава. А потом ему: — Это Мики — сын моей сестры. Вам придется ужиться вместе. Выбора у вас нет.
Имя Славиного друга показалось мне глупым. Лев… Если тебя так зовут, то ты просто обречен отпустить бороду и стать писателем.
Но выбора не было, и я пожал руку, которую протянул мне Лев, своей маленькой ладошкой пятилетнего человека.
Так мы стали жить втроем. Но звучит это лучше, чем обстояло на самом деле. Я общался со Славой, Лев общался со Славой, Слава общался с нами двумя, а я и Лев никак не взаимодействовали друг с другом. Я не был против Льва, но не знал, о чем с ним поговорить.
Слава же, будучи графическим дизайнером и вообще творческой личностью, много всего показывал и рассказывал. Например, учил меня рисовать пропорциональное лицо у человека. Я расчерчивал свой корявый овал по академическим правилам рисования, но мой головоног все равно не становился больше похожим на человека. А Слава воодушевленно нахваливал мои рисунки, хотя понятно было, что руки у меня растут из того же места, откуда и у нарисованного мною существа.
Еще у него были старый патефон и куча пластинок с музыкой шестидесятых-восьмидесятых годов. Он включал мне The Beatles, Queen, Led Zeppelin, Дэвида Боуи и свою особую любовь — Монсеррат Кабалье. Мне эта певица совершенно не понравилась, и я сказал:
— Не ставь эту пластинку, она так воет на ней.
— Не богохульствуй, — ответил мне Слава.
Я не понял, чего не должен делать, но почувствовал, что сказал что-то не то.
Слава спросил:
— Какие песни тебе нравятся больше всего?
Я указал на пластинку с Queen, и дядя широко улыбнулся:
— Сейчас тебе понравится Монсеррат, друг мой.
Из залежей пластинок он вытащил ту, которую не включал мне раньше. На ней было написано: «Barcelona». Это я потом узнал, когда научился читать по-английски, но тогда, в свои пять лет, я мог только непонимающе на нее смотреть.
Начало песни показалось мне рождественским, но вскоре легкая музыка перешла в торжественную, а после начала затихать. Затем — чистый мужской голос, который я слышал на другой пластинке — Queen. За ним — голос той женщины, вдруг переставший казаться мне утомительным. Я задержал дыхание, но это была лишь вершина айсберга, только первые, самые слабые, незнакомые мне ранее ощущения. Взрыв в моей груди случился чуть позже — когда их голоса слились в один. Я не понимал, что со мной происходит. Почему я дрожу от песни?
Я поднял глаза на Славу.
— Что это?
— Искусство.
От Славы я узнал, что у искусства тысяча проявлений. И что можно не только дрожать от музыки. От картин можно замирать, от фильмов — плакать, от мюзиклов — смеяться. Мы ходили в музеи, театры, на оперу и балет. На нас там всегда косились.
Во-первых, другие посетители (особенно театров) считали, что маленьких детей нужно водить только на постановки вроде «Курочки Рябы» и балет «Дон Кихот» мне не понять. Они опасались, что в самые сокровенные минуты их единения с искусством я начну шуметь и проситься в туалет. Но я высиживал все три балетных акта, даже не пикнув.
Во-вторых, косились из-за Славы. Ошибочно полагать, что в «приличные» места Слава ходил «приличным». Перед выходом они всегда спорили об этом со Львом.
— Может, ты хотя бы наденешь что-нибудь не дырявое? — говорил Лев.
— А какая разница? — спрашивал Слава.
— Это же театр.
— Всё еще не вижу причин переодеваться.
Так они и спорили, пока время не начинало поджимать. Лев закатывал глаза, а Слава упирался как баран. Я скучал в коридоре, одетый, кстати, «как полагается».
Лев каждый день выглядел так, будто собирался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: повседневно — с галстуком, а с бабочкой — по торжественным случаям. Театр считался как раз таким. А еще костюм: черный или темно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только трости, бороды и профессии писателя.
Впрочем, и его истинная профессия как нельзя более серьезна. Лев — врач-реаниматолог.
Тогда я часто слышал, как они переругивались за закрытой дверью (взрослые, не переоценивайте закрытые двери!).
— Ты вообще не стараешься найти с ним общий язык, — говорил Слава раздраженным шепотом.
— Ну извини, я простой человек, до искусства не дорос, — так же раздраженно шептал в ответ Лев.
— При чем здесь искусство? Поговори с ним о том, в чем сам разбираешься.
— О чем? Обсудить с ним сердечно-легочную реанимацию?
— Да что угодно, только прекрати это молчание.
Сердечно-легочную реанимацию Лев со мной не обсудил ни в тот день, ни на следующий. Я и не хотел с ним ничего обсуждать, но Слава переживал — это было видно даже мне.
Я спросил его, когда Лев был на работе и мы обедали только вдвоем:
— Почему ты хочешь, чтобы я дружил с твоим другом?
Слава растерялся. Ответ прозвучал не очень уверенно:
— Мы живем втроем, в одной квартире, было бы неплохо, чтобы мы все общались.
— Это что, навсегда?
Я был очень разочарован. Признаться, я надеялся, что ситуация временная, ведь раньше никакого Льва в квартире не было.
— Да, это навсегда.
— Почему? У него что, нет своего дома?
— Здесь его дом.
— Здесь твой…
— Здесь его дом, — жестко перебил меня Слава.
Я не ожидал от него такого стального тона и почему-то захотел заплакать. Даже глаза намокли, но Славу это не впечатлило. Он продолжил гнуть свое:
— Здесь наш дом. Мой, твой, его. Наш.
Я не знал, что сказать. Боялся, что, если что-то отвечу, этот стальной тон вернется.
Загоняя слезы поглубже, я все-таки проговорил:
— Раньше здесь жил только ты…
— Нет, он и раньше жил со мной.
— Неправда, — с обидой выговорил я. — Когда я тут бывал, его не было. Никогда не было.
Слава перестал есть, отложил вилку. Помолчал какое-то время, потом сказал ровно, спокойнее, чем раньше:
— Я не хотел добавлять тебе стресса, ясно? Ты и так был вырван из привычной жизни, к тому же переживал из-за мамы.
— Я не переживал.
— Переживал, Мики, даже если тебе кажется, что это не так.
На самом деле я не знал, переживал или нет. Мне было тяжело давать определения своим чувствам. И просто из нежелания оставлять за ним последнее слово я повторил:
— Я не переживал…
Слава тяжело вздохнул. До конца обеда мы ели молча.
Нельзя сказать, что Лев мне категорически не нравился. Сейчас я определил бы это как чувство стесненности и неуюта из-за необходимости жить рядом с чужим человеком. Думаю, оно знакомо всем, кому приходилось делить одну жилплощадь с посторонними людьми или дальними родственниками.
К тому же у нас не было совершенно никаких точек соприкосновения. Разве что мы оба любили читать книги. Но я читал «Чиполлино», а он — Булгакова.
Именно Лев придумал то, что я ненавидел больше всего, — режим. Я должен был просыпаться, есть и спать в одно и то же время. Особенно мне не нравилось ложиться в десять вечера, но Слава говорил: «Это еще по-божески». Когда мы жили с ним вдвоем, то смотрели «Симпсонов» и «Южный Парк» до рассвета и никаких режимов не существовало. Но с тех пор, как мы зажили вот так, все поменялось и стало серьезнее. Больше не было никаких мультиков с матом, бессонных ночей и «Несквика» на ужин.
Я подумывал, что еще не поздно изменить свое решение и переехать к бабушке. Только вряд ли она ест «Несквик» и смотрит «Симпсонов», так что смысла в этом было немного.
Пару раз Лев читал мне книги на ночь и делал это абсолютно бездарно. Засыпал я исключительно от скуки, причем не только я, но и Слава — в соседней комнате. Наутро он говорил Льву:
— Не понимаю, как можно читать «Буратино» так, чтобы он звучал будто учебник по квантовой физике…
Лев раздражался:
— Я тебе сразу сказал, что у меня не получится.
Интуитивно я тогда почувствовал, что «не получится» касалось не только чтения сказок на ночь.
Со Славой все было проще: он рассказывал мне про художников, музыкантов и писателей, учил рисовать, ставил пластинки, и все это мне нравилось.
В один из таких дней, когда мы лежали на полу возле патефона, я даже спросил у него, как у всех этих людей получается делать такие шедевры.
— Они талантливы, — объяснял Слава.
— А у меня есть талант?
— Я думаю, что у всех есть талант.
— А какой у меня?
— Пока не знаю. — Слава щелкнул меня по носу. — Но не переживай: талант всегда себя проявит.
— А у тебя есть талант? — не унимался я.
— Да. Я рисую.
— А у Льва есть талант? — Я самодовольно улыбнулся, уверенный, что подловил Славу. Если Лев бесконечно далек от искусства, какой там может быть талант?
Но Слава сразу ответил, не заметив моей иронии:
— Есть. Он хороший человек.
— Это не талант.
— Почему ты так думаешь?
— Это не искусство.
— Еще какое искусство, — серьезно ответил Слава.
Я не принял тот разговор всерьез. «Быть хорошим человеком — это искусство» — звучит как фраза, выдранная из пафосного фильма и не имеющая ничего общего с этим сухим, строгим и замкнутым человеком.
Мысленно я называл Льва занудой — до тех пор, пока мне не довелось узнать, что он супергерой.
Лев не любил никаких проявлений чувств, и особенно ему не нравилось делать это при «зрителях». И если проявлять чувства на улице не приходило в голову никому из них двоих, то дома Слава то и дело демонстрировал мне степень своей любви ко Льву. А Лев демонстрировал степень нежелательности таких действий, уворачиваясь от поцелуев, как Спайдермен.
Наблюдая за этим, я чувствовал, как в моей голове что-то трещит. Сейчас я думаю, что это был шаблон. Раньше, вживую, я ничего такого не видел. Я только видел, как ужасно неприятно и слюняво целуются в фильмах, и думал, что никогда в жизни не буду ничем таким заниматься.
Слава и Лев долго не могли прийти к единому мнению на этот счет. Закрывали двери и начинали выяснять, кто прав, кто виноват (и еще раз, взрослые: не существует таких межкомнатных дверей, способных изолировать ребенка от ваших суперсекретных разговоров!). Так что я все слышал и, конечно, переживал, чувствуя себя причиной какого-то раскола между ними.
— Ребенок должен видеть, что люди в одной семье любят друг друга и могут это друг другу показать, — говорил Слава. — Иначе он сам никогда не научится проявлять чувства.
— Ну, наверное, его надо учить не на таких примерах. — Лев говорил намного тише, чем Слава, и к нему надо было усиленно прислушиваться.
— А чем мы плохой пример?
— А ты не понимаешь? Там, на улице, другой мир, не тот, который мы тут вокруг него создали. Он пойдет в школу и узнает, что реальная жизнь сильно отличается от его жизни с нами. Больше никто так не живет.
— Реальная жизнь? А мы что, нереальны?
Слава говорил настойчиво, с нажимом. Лев — будто бы защищаясь.
— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — соглашался Слава. — Я не понимаю, почему ты это говоришь. Ты собирался всю жизнь играть в друзей?
— Ничего я не собирался, — раздражался Лев. — Я и жить с ребенком не собирался.
Стало тихо. Скрипнул стул.
Наверное, то, что я тогда почувствовал, можно сравнить с мыслями ребенка, который узнал, что должен был стать абортом. Они меня не хотели.
Я заплакал. Тихонько, чтобы не привлекать внимания.
После тишины, продлившейся больше вечности, Слава наконец произнес:
— Семья — это то, что с тобой навсегда. Вещи, красота, партнеры пришли и ушли, а семья никогда не уйдет. Он — моя семья. Если ты не планировал быть ее частью, то я тебя не держу.
— Планировал, я не это имел в виду! — быстро ответил Лев.
Шаги зазвучали ближе, и я метнулся к коробке с игрушками — делать вид, что упоительно играю и ничего, совсем ничего, вот даже чуть-чуть, не слышал.
Уже открыв дверь комнаты, Слава обернулся на пороге и сказал:
— Тогда я больше не хочу этого слышать.
Они не разговаривали до вечера, а у меня не очень получалось чем-то себя занять. Я не понял слова про мир и про реальность, и у меня не было ни малейших догадок о том, что они значат. Непонимание тревожило еще больше, а чувство вины за произошедшее легло в груди тяжелым камнем.
Я уснул с тоскливыми мыслями, и первым, кого я увидел утром, был Лев. Этого я ожидал меньше всего. Он обычно не обменивался со мной больше чем двумя фразами и уж тем более не будил меня по утрам.
Да и тогда не то чтобы разбудил. Сел на край кровати, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и спросил неестественно бодрым голосом:
— Хочешь, сходим сегодня погулять? Вдвоем.
Я не хотел. Но сказал:
— Хочу.
Я понял, что это как-то связано с их вчерашней ссорой и, наверное, это Слава его попросил. Мне было важно не расстраивать Славу, поэтому я согласился.
Думаю, у Льва были те же мотивы.
Мы молчали всю дорогу. Молча дошли до детской площадки, где я в своем молчаливом одиночестве пару раз съехал с горки, поковырялся в песке и вернулся к нему, молча наблюдавшему за мной со скамейки. Только тогда он спросил:
— Ты закончил?
Я кивнул, и мы пошли в сторону дома.
Мы вернулись бы домой через тридцать минут, но помешала судьба, или Вселенная, или, может, сам Иисус плюнул с небес, но, в общем, дома мы оказались не скоро.
По дороге нам надо было пережить всего лишь один пешеходный переход. Он был красивый, со светофором и сводил к минимуму наши шансы умереть. В тот день мы стояли перед ним рядом с какой-то женщиной и ждали, когда загорится зеленый свет. Я не брал Льва за руку, когда переходил дорогу, а он не настаивал. За светофором я тоже не наблюдал и, когда женщина рядом со мной пошла вперед, рефлекторно двинулся за ней.
Лев тут же схватил меня за плечо и вернул на место. Раздраженно начал говорить, что еще горит красный и надо самому думать, а не повторять за другими, как обезьяна. Звук визжащих тормозов оборвал его речь. Мы одновременно подняли головы и увидели, как перед пешеходным переходом отчаянно пытается затормозить автобус, а женщина, у которой были все шансы остаться целой и невредимой, в последнюю секунду решает пробежать перед ним.
Но шансов не оказалось ни у кого из них.
Автобус глухо стукнулся о ее тело, и она упала. Все произошло так медленно, что, кажется, я даже успел рассмотреть, в какой неестественной позе женщина падает на асфальт.
Пассажиры повалили из автобуса и окружили ее плотным кольцом. Водитель тоже вышел, страшно ругаясь. Я заметил, что стою один, а Лев, не говоря ни слова, продирается через толпу.
Я тоже подошел, но мне было не пробраться — слишком маленький. Я ходил кругами, пытаясь протиснуться то через одни ноги, то через другие, но никто меня не пропускал.
Лишь тогда, когда кто-то вышел из толпы и люди встали посвободнее, я смог разглядеть эту несчастную женщину на асфальте и Льва рядом с ней.
Тогда я подумал: «Она умерла».
Как мама.
Как парень из фильма про любовь.
И заплакал.
Так сильно заплакал, что привлек внимание сердобольных женщин.
— Мальчик, ты с кем? — спросила меня тетенька с очень красными губами.
Я плакал и не отвечал.
— Ты один здесь? — спрашивала она, наклонившись так близко, что я чувствовал запах ее духов — таких же, как у моей бабушки.
— Не-е-е-ет! — простонал я сквозь слезы.
— А с кем?
— С п-а-а-апой!
— А где твой папа?
— Та-а-а-ам, — и я показал пальцем в сторону Льва.
Сжав мою руку, женщина потащила меня через толпу. Передо мной замелькали ноги-ноги-ноги.
— Пропустите мальчика к папе! — голосила она, призывая людей расступиться.
И вот я оказался в первом ряду и стал наблюдать за странными манипуляциями Льва над женщиной. Он несколько раз спрашивал ее имя и просил не закрывать глаза. Я плохо помню, что происходило, потому что сидел на корточках и хныкал, заглушая для себя весь окружающий мир.
Я старался никуда не смотреть, уткнувшись в колени, и вернулся к реальности, только когда почувствовал, что меня подняли в воздух. Потом обнаружил, что сижу на руках у Льва.
— Все хорошо, — неожиданно ласково сказал он мне. — С тетей все хорошо. Пойдем посмотрим.
Он подошел к носилкам, на которых женщину загружали в машину. Она была в сознании и, кажется, даже слегка мне улыбнулась.
Санитары захлопнули двери, отделяя ее от нас.
— Мужчина, а вы что, не поедете? — спросила у Льва та женщина, которая протащила меня через толпу.
— Зачем? — не понял он.
— Это же ваша жена!
— Это не моя жена! — ответил он странным тоном, будто нет ничего хуже, чем быть мужем такой женщины. Понимаю, я бы тоже не хотел жену, которая прыгает под автобусы.
— А чего вы тогда с ней сидели?
— Я просто врач.
Какое-то время мы шли домой молча. А потом из меня посыпались вопросы:
— Ты ее спас?
— Просто убедился, что она не пострадала слишком сильно.
— Врач — это как спасатель? Ты можешь спасать людей? Ты можешь сделать так, чтобы люди не умирали? А как стать врачом? Я тоже хочу спасать! Если кому-то станет плохо, я тогда смогу ему помочь? А ты от чего угодно можешь спасти?
Я бежал рядом с ним вприпрыжку, перевозбужденный от случившегося. Тогда я и посмотрел на Льва по-другому. Он же… Он же… Как Супермен!
Дома, прямо с порога, я накинулся на Славу со своими впечатлениями и затараторил что-то бессвязное:
— Представляешь! Мы шли! А там автобус! И тетенька пошла! Хотя был красный! Я тоже чуть не пошел! Но я не пошел! А потом все завизжало! И бах! Она упала! А папа!..
От неожиданности я оборвал сам себя и молча уставился на Славу. Он слышал, что я сказал? И почему я это сказал?
Слава помог мне. Невозмутимым тоном он спросил:
— Ну? Что сделал папа?
— Он спас ее… — только и ответил я.
Благодаря тому что Слава работал в основном из дома, я не посещал никаких государственных учреждений для содержания детей дошкольного возраста. Лишь изредка, когда меня совсем некуда было деть, я проводил время в частном детском садике, куда можно было закинуть ребенка на пару часов.
Поэтому преимущественно социализировался я на детских площадках. Надо сказать прямо, происходило это со скрипом, потому что другие ребята меня пугали. Как сейчас помню: увидев больше трех детей в одном месте, я прятался за Славину ногу, а слишком настойчивые предложения присоединиться к игре или хотя бы подойти поближе могли довести меня до слез.
Но общение тет-а-тет давалось мне неплохо, а моим частым собеседником на детской площадке стал Илюша, с которым нас приводили туда почти в одно и то же время.
На тот момент мы общались уже целый месяц и повидали в жизни многое. Точнее, повидал Илюша. За время, проведенное с ним, я стал свидетелем того, как он заехал сам себе по носу качелями, как его укусила собака и как он кинул шифер в костер, не отбежав при этом на безопасное расстояние. Я же всегда оставался цел, потому что в наших передрягах был тем, кто стоит за спиной и неуверенно говорит: «А может, не надо?»
Илюшу на детскую площадку приводил отец, целью жизни которого было стремление уничтожить у сына инстинкт самосохранения. Он всегда очень радовался «успехам» сына. Когда Илюша подошел к нему с разбитой от качелей переносицей, отец одобрительно похлопал его по плечу и сказал:
— У-у-у-у, мужи-ы-ы-ык!
Илюша радовался и продолжал размышлять над тем, какой бы еще физической боли ему натерпеться, чтобы порадовать папу. Меня же он считал трусом.
— Ты всегда всего боишься, — говорил мне Илья с нотками презрения.
Как раз перед этим разговором он дразнил собаку, которая укусила его за колено, порвав штаны.
— Тебе нужно в больницу, — ответил я.
— Да мне не больно. — Сказав эту фразу, он даже выпрямился от гордости за себя.
— Не в том дело. Она может быть бешеной.
— И что?
— Ты можешь заболеть.
Илюша хмыкнул и еще раз повторил, что я трус. Тогда я сбил шаг, отстал от него. Специально, чтобы подумать: сказать или не сказать?
Решил сказать:
— Слава говорит, что глупость и смелость — это разные вещи.
Илюша не понял этой фразы и еще раз хмыкнул. Это было признаком того, что он не знает, что ответить.
— Почему ты называешь своего отца Славой? — спросил он.
— Он мне не отец. Он мой дядя.
— А где твой отец?
Тут можно было бы подумать, что я наверняка задавался этим вопросом и раньше. На самом деле он меня мало волновал. Когда обстоятельства складываются так лихо, отсутствие отца кажется мелочью на фоне всех остальных событий. И впервые я осознал, что у всех детей отец есть, а у меня нет, именно тогда — в пять лет, во время этого разговора.
— У меня нет отца, — просто ответил я.
— У всех есть отец. — В голосе Ильи чувствовалась готовность спорить.
— Не у всех. У меня же нет.
— Когда нет отца, значит, он бросил.
— В смысле?
— Отказался от тебя.
Эту информацию было слишком тяжело принять. Что я такого сделал, чтобы от меня отказываться? Я даже этого не помню.
Я решил, что, скорее всего, Илюша сам не понимает, о чем говорит. Он ведь не очень умный. Он собак дразнит и качели раскачивает, стоя позади них.
Поэтому я сказал:
— От меня точно никто не отказывался, его просто сразу не было.
Илья прыснул: