—

Эсфирь помогла Лине вдеть в уши свои самые дорогие сережки с бриллиантами, а затем кто-то — Лина даже не понимала, кто именно, — взял окурок, высыпал пепел на пальцы и растер его по серьгам, чтобы они меньше блестели: «Если таможенники спросят, скажи, что это просто стекляшки».

Мы приехали в аэропорт. Там собралась целая толпа пришедших навсегда попрощаться с нами. Все были уверены, что мы больше никогда не увидим родителей, сестер, братьев, лучших друзей или родной дом. Все, что смогли впихнуть мои родители в свои холщовые сумки, — это килограммы подгузников (про одноразовые в СССР тогда не знали). Из денег у них было всего 180 долларов наличными. Советского гражданства нас лишили. Мы остались без родины. На границе нас тщательно обыскали. Мать держала меня так крепко, что, когда она сняла сорочку, на ее груди остался отпечаток моего лица.

«В ноябре 1977 майор МЕЛЬГУНОВ сделал ПОМЕРАНЦЕВУ формальное предупреждение. В протоколе значилось: распространение клеветнических измышлений… регулярное прослушивание враждебных радиопередач и контакты с иностранцами. Тогда же майор КГБ A. Л. ИЗОРГИН посоветовал ПОМЕРАНЦЕВУ эмигрировать».

Игорю в каком-то смысле повезло. У него было некое подобие выбора. Майор дал ему четко понять, что если он останется, то проведет семь лет в тюрьме и пять лет ссылки в советском захолустье. Если бы он был украиноязычным поэтом, его арестовали бы без лишних церемоний. Репрессии в Украине были направлены на уничтожение любых признаков независимой украинской культуры за пределами санкционированной советским государством «украинскости». Но Игорь писал на русском, языке колонизаторов. Он публиковался в московском журнале «Смена», писавшем о вопросах культуры для миллионов читателей. Если бы его посадили, в Москве кто-то мог бы поднять шум, а затем его судьба обсуждалась бы на западных «голосах» и международных конференциях. В Москве уже даже не арестовывали за то, в чем его обвиняли, там условия были мягче — отчасти из-за присутствия западных журналистов, способных превратить диссидентов в звезд и святых (или как минимум написать о них колонку).

Советский Союз все еще пытался казаться утопией. Незначительные поэты, привлеченные за чтение книг, выглядели узниками совести и портили идеальную картину. В 1977 году самый известный советский диссидент, физик Андрей Сахаров, написал письмо в поддержку других политзаключенных президенту США Джимми Картеру, и это письмо было опубликовано в газете New York Times:

Уважаемый г-н Картер.
Очень важно защитить тех, кто страдает за свою ненасильственную борьбу за гласность, за справедливость, за попранные права… Наш и Ваш долг — бороться за них. Я думаю, что от этой борьбы зависит очень многое: доверие между людьми, доверие к высоким обещаниям и в конце концов — международная безопасность (24).

Сахаров представил список имен и хотел, чтобы Картер обсудил судьбу этих людей со своими советскими коллегами. Это были не пустые слова. После того как Советский Союз подписал в 1975 году Хельсинкские соглашения и пообещал уважать «права человека» и «фундаментальные свободы», американские лидеры неоднократно поднимали вопрос о политзаключенных на встречах на высшем уровне. Иногда им даже удавалось добиться чьего-то освобождения. Как минимум это смущало Советский Союз и помогало американцам поддерживать выгодный имидж.

В середине 1970-х годов Политбюро решило, что эмиграция — более простой способ избавиться от смутьянов-диссидентов, чем их преследование. Кроме того, по некоторым данным, это было намного прибыльнее.

Игорь и Лина понимали, что скоро им предстоит сделать пугающий выбор, связанный со свободой, семьей и литературой, но оказалось, что на наши судьбы повлияли зерно и боеголовки. Технически мы могли уехать по «еврейской визе». Говорили, что величина «еврейской квоты» варьировалась в зависимости от объемов зерна, которое Советскому Союзу разрешалось экспортировать в США. В 1976 году было выдано 14 000 «еврейских виз». В 1978 году, когда США и СССР обсуждали договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), предполагавший, помимо прочего, упрощение процедур экспорта зерна, количество виз выросло до 29 000. И мы были тремя из этих 29 000 (25).

Виза позволяла выехать в Вену, где нужно было выбрать конечную точку путешествия — США или Израиль. Оба варианта не сильно прельщали моих родителей. Они хотели остаться в Европе.

—

Дорогой Марк.
Ты приехал попрощаться с нами в аэропорту и распрощался у таможни. Хочу рассказать тебе о том, что случилось дальше. В таможне нас обыскали. После досмотра чемоданы и узлы я перетаскивал сам: у Лины на руках был Петька. Я взмок. Рубаха покрылась пятнами. Мне хотелось пить. На втором этаже в зале ожидания стояли два автомата с газированной водой, но в карманах у меня не осталось ни одной советской копейки. Марк, если тебе доведется эмигрировать, возьми с собой немного советской мелочи. Вывозить ее незаконно, но тебе ничего за это не будет.
Ты увидел, как я машу тебе из окна автобуса, но ты не видел, что я плачу. Мы заняли места в самом хвосте самолета. Когда самолет взлетел, стюардессы начали развозить завтрак. С нами обращались как с иностранцами. Даже вино подали. Через полчаса самолет задрожал как осиновый лист: мы попали в грозу. Вода хлестала щеки. Повалил мокрый снег. Объявили по-английски: «Господа! В связи с метеоусловиями наш самолет вынужден приземлиться в минском аэропорту».
«Пристегни ремень», — сказал я жене, чтоб не молчать. Она ответила: «Я волнуюсь». Сын спал у нее на коленях. Град странным образом сыпал со всех сторон, сверху и снизу. Одним локтем я прикрывал голову и лицо, другим — лицо сына. Колеса ударились о бетонированную полосу минского аэродрома, хрустнуло шасси, и самолет, тужась, прополз на пузе еще метров сто, сметая мелкие служебные фигурки с флажками.
В здании аэропорта нам предложили пройти в «комнату матери и ребенка». Лине почему-то не хотелось. Она расплакалась. Я толкнул ее. Получилось грубо, и она заплакала в голос. Нас разлучили с другими пассажирами. «Главное — не нервничать, — уговаривал я себя, — все образуется». И не такое пережили. В конце концов, у меня в кармане не краснокожие паспорта, а иностранные визы. Мы — иностранцы. И баста!» В комнате, куда нас ввели, спиной к двери у окна стоял мужчина в штатском. Я почему-то брякнул: «Good day!» Он, не взглянув, сел к столу и набрал номер. Говорил по-русски, так что я ничего не мог понять, кроме имен моих киевских следователей-подполковников «Вилен Павлович», «Валерий Николаевич» и слова «Бобруйск». За нами пришли к вечеру. Велели выйти. Мы шли — я в непросохшей рубахе, жена с зареванным лицом, со спящим сыном на руках. Я думал: хорошо хоть багаж не надо тащить. Значит, в Бобруйск. Они уже там. Вилен Павлович пока что смылся с какой-нибудь бабой, а Валерий Николаевич решает шахматные задачи. Мат в четыре хода. Черные (белые) выигрывают. Он постукивает кончиком карандаша по нижним, желтым от никотина зубам, по-доброму щурится, нашу машину трясет на ухабах, мы сбились в кузове в одно влажное солоноватое месиво. В Бобруйск мы приехали ночью. В Бобруйске нас расстреляли.
Игорь

—

Игорь написал этот кошмарный сценарий через несколько недель после своего приезда в Вену. Он хотел как-то рассказать о страхе, который испытывал во время полета. Первые недели и месяцы жизни на Западе Игорь инстинктивно ждал стука в дверь или щелчка кагэбэшного подслушивающего устройства в телефоне.

После приземления Лину больше всего поразили цвета: ее чуть не ослепили жгучая желтизна бананов и огненный цвет апельсинов. Постепенно она начала замечать окружающую ее Вену и снова обрела чувство порядка: архитектура города с ее завитушками в стиле ар-нуво приятно напоминала Черновцы и Киев. Затем она внезапно заметила, как много на улицах инвалидов — стариков в колясках и стаек детей с синдромом Дауна. Она пыталась найти этому объяснение. «Может быть, это какое-то наказание за то, что они делали во время войны?» — спрашивала она у Игоря, хотя и осознавала, насколько бессмысленна эта версия. А затем она поняла: в утопии Советского Союза инвалиды были заперты, спрятаны подальше от города или замкнуты в стенах своих квартир, вычеркнуты из общества.

Мы снимали комнаты в общежитии Венской консерватории, так что все эти первые впечатления — апельсины, дети с синдромом Дауна и здания в стиле ар-нуво — переплелись у меня со звуками скрипок, тромбонов и фортепиано. Нестройный шум, который они создавали, настраиваясь и играя гаммы, порой превращался в чистую гармонию. Как-то раз среди этой какофонии возник большой голубой «Мерседес», из которого вышла высокая женщина со знакомым лицом. Это была Аннелиза, она приехала, чтобы помочь нам.

Аннелиза была школьной учительницей из Германии. Когда-то ей довелось побывать в Киеве, где она познакомилась с Игорем и Линой. Она приехала в СССР как любопытный турист, а уехала исполненной решимости помочь своим новым друзьям-диссидентам. У нее возник план перевезти нас из Австрии в Германию. Она вместе со своим учеником, Харольдом, провела многие дни за изучением приграничных лесов и смогла найти самый короткий путь для пересечения границы на своих двоих — всего дорога должна была занять не более получаса ходьбы.

Нас привезли к границе на голубом «Мерседесе», затем Аннелиза вместе с нами углубилась в лес, а Харольд поехал на машине, чтобы встретить на другой стороне. Лина делала все, чтобы я молчал, но я и без того оставался на удивление тихим. Мы шли по бездорожью, и вскоре у всех промокли ноги. Путь, который мы должны были преодолеть меньше чем за полчаса, занял больше часа. Каждый хруст ветки заставлял всех замирать в страхе. Аннелиза заблудилась, но Игорь и Лина всем своим видом показывали, что полностью доверяют ей. Она взяла на себя немалый риск: если бы ее поймали за попыткой перевести нас через границу, она как минимум потеряла бы работу. Но она знала, насколько сильно Игорь хотел остаться ближе к Киеву, Одессе и Черновцам, которые воспринимал как часть большой Европы.

И в тот момент, когда нас уже начали оставлять силы, мы выбрались из леса около автобана, а голубой «Мерседес» повез нас дальше в Западную Германию, мимо деревень, через темные леса и вдоль замков на берегу широкого и извилистого Рейна. Мы добрались до Ланштайна, родной деревни Аннелизы, а там она отвела Игоря в полицейский участок, где он попросил политического убежища. Если бы полицейские поинтересовались, каким образом мы оказались в Германии, у Аннелизы могли быть серьезные проблемы. Полицейский оглядел моего отца с ног до головы, затем повернулся к Аннелизе, но ничего не спросил. В 1978 году западные немцы с радостью встречали политических заключенных из Восточного блока — для них это было еще одним подтверждением превосходства их системы над восточногерманским коммунизмом. Заявление о предоставлении убежища рассматривали целый год, но на это время нас поселили в квартире на Адольфштрассе.

Пока заявление рассматривали, Игоря «пригласили» в региональный центр, где его допрашивали представители немецких и французских спецслужб. Они хотели выяснить, не шпион ли он. Два молодых вежливых и улыбающихся офицера спрашивали его, что он делал, где учился и что писал. Он отвечал и ждал более детальных вопросов. Когда они не прозвучали, он даже забеспокоился: европейцы казались ему столь наивными, что КГБ элементарно бы их переиграл. Почему они даже не пытались допросить его как следует?

Затем с ним захотели поговорить американцы. На сей раз все было интереснее: он приехал в офис без вывески, где его ждали два человека с армейскими стрижками. Американцы несколько раз пытались подловить Игоря каверзными вопросами: сколько лестничных пролетов было на вашей работе? Сколько этажей? Что вы видели из окна? Игорь испытал облегчение. Наконец-то кто-то занялся серьезным допросом. Ему даже показалось, что у следователей есть кто-то в Киеве, способный перепроверять каждое его слово. Возможно, Запад был не столь безнадежен. Мужчины с армейскими стрижками попросили его рассказать о службе, о размере и дислокации его подразделения. На это Игорь сказал, что принял присягу и не вправе выдавать подобные секреты. Американцы понимали, что такое военная дисциплина, поэтому в ответ на его слова лишь понимающе и уважительно кивнули.

Оказавшись в Ланштайне, впервые в своей взрослой жизни Игорь почувствовал, что не может писать стихи. Он не переставал думать об оставленных им друзьях. Некоторые из них сидели в последних советских лагерях для политзаключенных в Мордовии и Перми. Он пикетировал советское консульство с плакатами, требуя их освобождения. Он писал эссе, в которых пытался как-то зафиксировать в памяти оставленный им позади мир. Он писал о драмах Украины, которые часто игнорировались западными читателями, знавшими лишь о Москве и Санкт-Петербурге. «У меня есть родина, — писал он, — и она остается со мной и во мне навсегда. И мы неотделимы с ней, как око и слеза».

Он описывал, какое отвращение все его друзья испытывали в день советского вторжения в Прагу в 1968 году. Каждый из них пытался вспомнить, где был в тот день. Он писал о литературном критике, отсидевшем в тюрьме семь лет. За эти годы он видел свою жену всего семь раз, но тем не менее писал ей письма, в которых не было ни оттенка горечи, а лишь просьбы — например, о том, чтобы прислать ему недавно вышедшую книгу Бахтина [5]. Игорь писал о друзьях, которые просыпались, читали утренние газеты и узнавали из них, что стали антигероями дня, потому что совершили какие-то ужасные преступления. Так, композитор узнавал о том, что он «избил рабочего-строителя на глазах у множества свидетелей прямо в центре Киева». И хотя этого «рабочего» в реальности не существовало, приговор был вполне реальным. Еврейский активист с удивлением читал, что он жестоко избил воспитательницу детского сада. Причем в этом рассказе были поразительные детали — якобы он сломал ей ногу, когда она возвращалась домой с тортом в руках. Его друзья обошли все детские сады в Киеве, но так и не нашли никакой воспитательницы со сломанной ногой.

В своих эссе Игорь обрушивался на цинизм, с которым столкнулся на Западе. Один немецкий журналист сказал ему, что «истина должна находиться где-то между „Архипелагом ГУЛАГ“ и официальными советскими заявлениями». Игорь рассказывал о редакторе одной газеты, которого он пытался убедить написать о своем друге — Петру Винсу грозил новый срок в тюрьме, хотя он еще не вышел после предыдущего приговора. Выслушав рассказ Игоря, редактор зевнул и сказал: «Все это старо и скучно. Тебе что, нужны деньги?» Неужели редактор не понимал, что одна-единственная статья в его газете могла повлиять на тюремный срок? Неужели ему было невдомек, что между правдой и ложью нет никакой «середины»?

«Вы, диссиденты, никому здесь не нужны», — сказал Игорю пожилой русский изгнанник. Он имел в виду, что никого на Западе по-настоящему не волнуют все эти «права» и их защита, так почему Игорь не может просто бросить это дело? «Тот, кто был конформистом у себя на родине, остался конформистом и в эмиграции, — писал Игорь. — Я уверен, что мой бывший соотечественник и в Союзе жил так, словно концлагеря Мордовии и Пермской области находятся на другой планете. Его слова — не более чем отговорка… неправда, ложь. Я встречал в ФРГ уже десятки людей… желающих, но не всегда знающих, как нам помочь».

Эссе Игоря публиковались в небольших литературных журналах с крошечными тиражами. Теоретически они всё же были влиятельными, поскольку адресовались культурной элите. Эссе Игоря «Право читать» было напечатано в журнале Partisan Review, которому в свое время ЦРУ помогло выжить, скупая тиражи в периоды низких продаж. Игорь публиковался и в журнале Encounter, пережившем скандал с финансированием со стороны ЦРУ раньше, в 1967 году (26).

У холодной войны был и культурный фронт, и Игорь быстро втянулся в его работу. В 1980 году его пригласили в Лондон на собеседование для работы в русской службе BBC, и окончательная проверка кандидатуры производилась сотрудниками MI5. Это не была инициатива MI5 — никто в BBC никогда не владел никакой секретной информацией. BBC сама просила разведку о помощи. Если бы британскому правительству пришло в голову пожаловаться на то, что BBC каким-то образом проявляет нелояльность к стране, корпорация всегда могла ответить, что все ее работники одобрены спецслужбами. Этот процесс распространялся не только на иностранцев; через него прошло множество других сотрудников корпорации (27).

Стоило учитывать и соображения безопасности. В 1978 году сотрудник болгарской службы BBC Георгий Марков шел в офис по мосту Ватерлоо и внезапно почувствовал укол в ногу. Он повернулся и увидел человека, прошедшего мимо него с зонтиком. На следующий день, когда он уже умирал, выяснилось, что с помощью укола ему ввели капсулу с ядом — рицином. Позже выяснилось, что убийство было организовано болгарскими секретными службами, а рицин поступил к ним с фабрики ядов КГБ, расположенной неподалеку от Москвы (28).

Игорь успешно прошел письменный тест, а затем и проверку со стороны спецслужб. Мы переехали в Лондон в составе небольшой группы советских беженцев — Британия давала мало въездных виз для иммигрантов из стран, ранее не входивших в империю. Но мы приехали туда как новобранцы холодной войны.